Что скажет дядя? Назовет ли его смельчаком? Он уплыл в открытое море и не вернулся назад. Не справился с задачей, и никто не пришел ему на помощь. Права была учительница, которая обвязывала его ноги шарфом; он иной. Он больше не Ал, не часть банды. Он в стороне, смотрит на друзей издали. Али в последний раз рванулся вверх, но смог выпростать из воды одну только руку. Он в стороне, он всегда будет в стороне. Он стал частью воды. Будет теперь лежать на дне морском днями и ночами. Там, наверное, холодно? Нет, когда мертв, холода не чувствуешь. Это тонуть холодно, наполняться и падать, медленно, безмолвно опускаться на дно. Холодно только, пока ты не умер. Пока не умер. Пока не…

Быть летучей мышью

Томас Нагель утверждал: если допустить, что у летучих мышей имеется сознательный опыт, значит, существует и некое состояние – быть летучей мышью. Но представить его себе мы не можем, так как наш собственный опыт бесконечно далек от опыта летучих мышей. То же самое можно сказать и обо всех остальных обладающих сознанием живых существах, включая других людей. Мы можем знать все о физических аспектах жизни другого человека, но можем ли мы понять, каково это – иметь его опыт?

Элизабет Прайс обернулась к мужу ровно в тот момент, когда тот закрыл глаза.

– Ты что, спать собираешься?

Николас вздрогнул и ухватился за подлокотник плетеного кресла, в котором любил дремать, когда над Атлантикой начинали сгущаться сумерки. Но до этого часа было еще далеко.

– Что?

– Ты засыпаешь. Еще и шести вечера нет, нас Оливеры ждут в гости к семи. В самом деле, Ники, – Элизабет поднялась на ноги и забрала у него стакан, – мы же пока не умерли.

Она поставила стаканы в раковину и пошла в спальню собираться, на ходу включив в гостиной телевизор и прибавив громкость – вот-вот должна была начаться очередная серия мыльной оперы. Она, в общем, не имела ничего против, чтобы Николас немного подремал; он вечно был такой расслабленный, что отключиться мог в любую минуту. Просто недавно она подсчитала, какую часть суток проводит, бодрствуя в одиночестве, и пришла в ужас.

Подсев к туалетному столику, Элизабет кончиками пальцев нанесла на щеки кремовые румяна и, подняв глаза к зеркалу, принялась растирать их. С тех пор как они переехали из Англии сюда, ей особенно не с кем было поболтать. Конечно, она и здесь находила себе занятия – тренировки, дом, Ники, за которым нужен был глаз да глаз. Да и многие ли женщины на пороге шестидесяти могут похвастаться тем, что они по-прежнему достаточно привлекательны и стройны, чтобы брать уроки капоэйры? И все же дни ее по большей части проходили либо в одиночестве, либо в обществе мужа. И временами – особенно по вечерам – трудно становилось противиться ощущению, что она постепенно выцветает, вымывается, как пятно с простыни, что бледнеет с каждой стиркой, пока не исчезнет окончательно, не оставив после себя даже воспоминаний.

«Я существую, – мысленно произнесла Элизабет, проводя тушью по редеющим ресницам и все больше распаляясь. – Я вовсе не какая-то безвкусная героиня Аниты Брукнер, увядающая в Мейда-Вейл в окружении мебели красного дерева. Я по-прежнему горячая штучка».

– Неужели я настолько скучная? – Элизабет уставилась на отразившегося в зеркале мужа, который забрел в спальню в тщетной попытке найти в изножье кровати свои носки. – Настолько скучная, что ты и пяти минут со мной проговорить не можешь, не начав клевать носом?

А ведь так и есть, внезапно поняла она и развернулась на табурете, чтобы обращаться к мужу напрямую. Ее присутствие стало для него сигналом, означающим, что можно расслабиться и задремать. За работой-то он не засыпал – ну еще бы, ведь он создавал произведения искусства. Огромные прекрасные полотна, наполненные теплом и цветом. Не случалось ведь ему отрубаться, рухнув лицом в свои масляные краски, заморгав, сообразила она. А за обедом случалось, и не раз.

Николас Прайс замер на минуту, ожидая, пока жена закончит свою мысль.

– Я страшно виноват, дорогая. Ты, кстати, не видела мои носки? Уверен, что положил их на кровать.

Говорил он подчеркнуто спокойным и рассудительным тоном.

– Думаю, они отправились на поиски твоего кардигана – чтобы вместе поболтать о старых добрых временах. На улице восемьдесят один градус[16].

– Правда? – Николас поцеловал жену в макушку и направился к ванной. – Не сомневаюсь, любовь моя, если бы я следил за собой так же хорошо, как ты, я бы так не мерз.

Он прошел в ванную и закрыл за собой дверь. Элизабет вынула из шкафа платье и натянула его через голову. Николас всегда предпочитал негативное внимание. Мать чересчур властная, отца вовсе нет, думала она, разглаживая на бедрах шелковую ткань. Ее собственная мать была психоаналитиком. Фрейдисткой. В те времена от женщины требовалась немалая смелость, чтобы посвятить жизнь психоанализу. К материнским друзьям Элизабет с детства привыкла относиться с некоторым пренебрежением – все сплошь эгоисты, нарциссы и одержимы эдиповым комплексом. Казалось, классифицировать человеческие психотипы не сложнее, чем разные виды ткани. Один нарочито грубый, другой нежный – словно отрезы твида на витрине.

Интересно, это Николас насчет ее фигуры высказался? Элизабет вывернулась, пытаясь рассмотреть себя сзади. Конечно, за последний год она слегка располнела – это и по одежде чувствовалось, и по тому, как тяжко стало ворочаться в постели. Гормональная перестройка. Ее предупреждали, что она скажется на обмене веществ. Дамы-эмигрантки, собираясь за чаем в единственном пляжном отеле на ближайшие сорок миль, часто об этом говорили. «В Форталезе есть чудный доктор, он вам поможет, когда придет время. Только натуральные препараты, bien sûr[17]. «Кокаин тоже натуральный, Беатрис», – вставила Элизабет. А та улыбнулась и экстравагантно потянула носом: «И разве это не чудесно?»

Элизабет, решительно отказывавшаяся принимать аспирин даже при головной боли, фамилию доктора все же запомнила. А теперь, когда минуло уже больше полугода с ее последних месячных, радовалась, что все прошло для нее относительно безболезненно. Она что-то не помнила, чтобы мать сетовала по поводу менопаузы, а у той до самого конца оставалась превосходная фигура. Она и умерла с изящными лодыжками.

В гостиной страстно гомонили бразильские актеры, с одинаковым пылом набрасывавшиеся и на своих возлюбленных, и на картонные декорации. В Каноа-Кебраду Прайсы переехали по множеству причин, но единственной, до сих пор не утратившей актуальности – по крайней мере для Элизабет, – оставалась ее любовь к португальскому языку. Мать все детство рассказывала ей байки о далеких предках, сколотивших состояние на каких-то портовых делах. А стоило на телеэкране появиться рекламе портвейна, как она тут же объявляла: «Смотри, это твой прапрадедушка. Ты принадлежишь к древнему пиратскому роду». Связи между креплеными винами и морскими грабежами Элизабет как-то не улавливала, и поскольку из материальных свидетельств существования того человека был лишь мелькавший в вечернем телеэфире расплывчатый силуэт, Элизабет он запомнился как некий воображаемый дедушка из детства. Однако чем старше она становилась, тем заметнее делалось ее средиземноморское происхождение: взрывной нрав и мгновенно прилипающий загар, крупный нос и кудри, которые позже унаследовала ее дочь в каком-то совсем уж буйном варианте.

Вспомнив о Рейчел, Элизабет нахмурилась.

– Есть хочу, – выходя из ванной, объявил Николас. – Во сколько выезжаем? – И замер, заметив на лице жены выражение, означавшее, как он усвоил за прошедшие годы, что она думает о дочери, и грозившее выгравировать у нее на лбу карту выпавших на ее долю невыносимых страданий. – В Англии сейчас как раз время пить чай. Думаю, можно и позвонить ей, если тебе хочется.