– Осторожно, мисс, вы испачкаетесь, если прикоснетесь к нему.

Волна удивления была подобна крутому спуску на русских горках. Элен почувствовала приступ тошноты. Кровь хлынула к ее щекам, затем ко лбу и глазам, как у провинившейся кошки. Она попыталась засмеяться.

– Я просто хотела посмотреть. – Крюк упал, ударившись о мрамор.

– Я не хотел бы, чтоб вы портили платье, мисс. – Его улыбка была искренней и какой-то родной. Даже добрее, чем у мистера Болдуина.

Охваченная нервным шоком, парализовавшим ее с ног до головы, Элен истерически расхохоталась, что вынудило ее еще раз глубоко вдохнуть запах туш. Б-брр!.. Она вновь упрятала нос в платок с Quelques Fleurs.

– Фунт и одиннадцать унций, мисс.

Она кивнула в знак согласия. Но что бы еще прихватить? Выхода не было.

– Прикажете что-нибудь еще?

Да, единственное, что оставалось, это купить что-то еще. Это позволило бы ей выиграть время, чтобы подумать и сыграть еще раз.

– Есть ли у вас… – она слегка замялась, – «сладкое мясо»?

Несомненно, у мистера Болдуина имелось «сладкое мясо», лежавшее на полке вместе с остальными внутренностями. Как раз рядом с крюком.

– Ну, не знаю сколько, – вымолвила она, когда он спросил ее о количестве. – Не очень много.

Она вновь осмотрелась, на этот раз в отчаянии, пока он занялся «сладким мясом». В этой дрянной лавчонке нет ничего – ничего, кроме крюка, что можно было бы унести. Но теперь, когда он поймал ее, крюк отпадал. Больше ничего. Если только… Ее пронзила мелкая дрожь, но она, мрачная как туча, стиснула зубы. Она настроилась пройти испытание до конца.

– Ну а теперь, – она возвысила свой голос, когда он завернул и перевязал бечевкой «сладкое мясо», – мне нужно немного вот этого! – И она указала на упаковки бледных сосисок, сваленных грудой на полке в другом конце магазина.

«Возьму, когда он отвернется», – думала она. Но кассирша, сверив счета, теперь оглядывала лавку. Черт бы, дьявол бы ее подрал! Элен готова была реветь от гнева, но затем – о, слава Богу! – девушка отвернулась. Элен протянула руку, но взгляд настиг ее. Пропади она пропадом! Рука безжизненно опустилась. Теперь было поздно – мистер Болдуин достал сосиски, повернулся лицом и пошел по направлению к ней.

– Все, мисс?

Элен неуверенно повела бровями, желая выиграть время.

– Не могу отделаться от мысли, что нужно что-то еще… Что-то такое… – Прошло несколько секунд, пауза становилась угрожающей; она выставила себя круглой дурой, но решила не сдаваться. Элен не желала признавать поражение.

– Сегодня утром мы получили бесподобную валлийскую баранину, – сказал мясник голосом настолько артистическим, что можно было подумать, будто он говорит о «Георгиках»³.

Элен покачала головой. Покупать баранину теперь было бы чистым безумием.

Внезапно кассирша опять начала писать. Момент наступил.

– Нет, – уверенно сказала она. – Я возьму еще фунт сосисок.

– Всего один? – с удивлением вымолвил псевдо-Болдуин. «Рано удивляешься, – подумала Элен. – Удивление наступит после».

– Да, всего лишь один, – сказала она и подкупающе улыбнулась, как будто хотела выпросить скидку. Он снова отправился к полке. Кассирша не отрывала глаз от бумаг, старуха-бульдог о чем-то тарахтела с помощником. Молниеносно, ибо нельзя было терять ни секунды, Элен рванулась к мраморной полке недалеко от нее. На виду лежал уже облюбованный ею кусок печенки.

Пальцы ее врылись в склизкую, каракатицевидную мякоть. Гнусная тварь! В конце концов ей пришлось взять ее в ладонь. «Слава Всевышнему, что Он надоумил меня надеть перчатки». Бросив мясо в корзину, она вдруг поймала себя на мысли, что была какая-то причина, которая могла принудить ее взять этот омерзительный сгусток в рот таким, как он есть, сырым, прожевать, лелея между языком и нёбом, и проглотить. Она вновь содрогнулась от отвращения, которое на этот раз так сильно скрутило горло, что казалось, было готово разодрать ей нутро.

Устав от изображения метеоролога, Джойс стояла, укрывшись зонтом, и смотрела на хризантемы в витрине цветочного магазина в соседнем доме. Она заранее заготовила оскорбительные слова, которые скажет сестре, когда та выйдет наружу, но, увидев ее понурое лицо, забыла даже упрекнуть ее за задержку.

– Элен, что случилось?

Вместо ответа Элен истерически разрыдалась.

– Скажи же, что?

Она замотала головой и, отвернувшись, принялась стирать с лица слезы.

– Расскажи…

– О-о-о… – заголосила Элен так, будто ее ужалила оса. Лицо приобрело выражение смертного отвращения, полностью изуродовавшего ее. – Как гнусно, как все это мерзко, – повторяла она, глядя на свои пальцы. Затем, поставив корзину на тротуар, она сняла с руки перчатку и резким, отчаянным жестом остервенело швырнула ее в канаву.

6 ноября 1902 г.

Послышался свист вожатого, и поезд покорно двинулся в путь; вот проехали Китинг, еле-еле шевелясь, вот Брэнсон, вот Пиквик, Оул и Веверли, миновали на высокой скорости Бичем, Оубридж, Картер, Пиэрс, пронеслись мимо сталезавода в Хампфри, Лоллингдона, въехали в Хоуэт, затем промчались мимо Эно на скорости почти двадцать миль в час, потом Пирс, Пирс, Пирс, и внезапно перрон, и его ограждения замелькали и растворились в зелени сел. Энтони сидел в уголке и беззаботно дремал, запрокинув голову. Шум в мозгу наконец прекратился. Он выкарабкался из того черного колодца, в который они столкнули его, и вновь чувствовал себя свободным. Колеса радостно пели у него в ушах: «Спаси состав, сорви стоп-кран, а без причин пять фунтов штраф». Но как невыносимо отвратителен был поминальный обед у бабушки.

– Работай, – говорил Джеймс Бивис. – В наше время остается только это.

Брат кивнул.

– Только это, – согласился он. Затем, секунду помедлив, с ощущением до предела громко говорящей совести добавил на своем странном жаргоне, бывшем, по его мнению, разговорным языком: – Жизнь сбила в нокаут. – Понятие, которое Джон Бивис имел о простонародном английском, было почти целиком сформировано на основе книг. Боксом он не интересовался. – К счастью, – продолжал он, – работы сейчас хоть отбавляй. – Он думал о своих лекциях, о вкладе в составление оксфордского словаря, о горах прочитанных книг, типографских гранках, огромной, составленной им картотеке, о письмах от коллег-филологов и об изнурительной статье о французском сленге периода якобинской диктатуры.

– Нет, мне не хочется сачковать, – говорил он, вставляя разговорное словечко, выделяя его характерной интонацией. Джеймс не должен думать, что можно забыть горе, уйдя целиком в работу. Он подыскивал нужную фразу. – Это… божественная музыка, с которой ты сливаешься.

Джеймс продолжал слегка кивать головой, как будто заранее знал все, что способен сказать его брат. Его лицо исказилось от непроизвольных мышечных подергиваний. Он был весь снедаем нетерпением, словно огнем, прожигавшим его до костей.

– Абсолютно верно, – говорил он. – Абсолютно правильно. – Он еще раз кивнул. Повисла долгая пауза.

«Завтра, – думал Энтони, – будет алгебра у старого Джимбага. – Ожидание не из приятных – он не был силен в математике даже в лучшие дни, когда мистер Джеймсон шутил, он все равно оставался для Энтони грозным учителем. – Если Джимбаг опять насадит меня на крючок, как в прошлый раз…»

Вспоминая эту сцену, Энтони нахмурился, кровь бросилась ему в лицо. В тот день Джимбаг саркастически издевался над ним и держал его за волосы. Энтони разревелся, да и кто на его месте не заревел бы? На уравнение, которое он пытался решить, капнула слеза, оставив на бумаге огромную круглую кляксу. Сволочь Стейтс потом дразнил его за это. К счастью, Фокс пришел ему на помощь. Над Фоксом смеялись, потому что он заикался, но по натуре он был человеком на редкость порядочным.

В Ватерлоо Энтони с отцом сели в двухколесный экипаж. Дядя Джеймс предпочел пройтись пешком.

– Я дохожу до клуба за одиннадцать минут, – объявил он. Его рука потянулась к карману жилета, он вытащил часы, затем повернулся и, не говоря ни слова, зашагал широким шагом к вершине холма.