Кенма развеял сомнения: сказал, что «чёрный бойфренд» Ойкавы — это Куроо.
— Нет, я могу понять Куроо. Но я не очень понимаю Ойкаву. Мог бы кого получше найти, — протянул тогда Энношита, и все (кроме Кагеямы) с ним согласились: не очень обидно, если твоя девушка уходит от тебя к Ойкаве — да ты бы и сам бросил свою девушку ради Ойкавы. Шоё полагал, что пасующий Ойкава у всех волейболистов Мияги их возрастной группы невольно оказался одной из первых эротических фантазий.
— Так Куроо — мажор, — пожал на это плечами Нишиноя. — Может, Ойкаве деньги были очень нужны.
Шоё не знал, сколько правды было в теории про «папика-Куроо», но полгода спустя кто-то увидел Ойкаву в аргентинской волейбольной лиге. Он, однако, не отыграл там и сезона, потому что получил травму, и после этого надолго пропал с радаров.
В Латинской Америке можно разместить десяток Японий, и ещё место останется, так что Шоё и не думал встретить здесь знакомое лицо. Он и узнал-то Ойкаву не сразу — когда они в последний раз виделись, капитан Сейджо был сильно уже в плечах, худощавее и бледнее. Однако кое-что не поменялось: у этого типа до сих пор был шарм того самого бисексуального мачо, ради которого можно бросить свою девушку.
Шоё загипнотизированно следил за раскачивающимся (словно маятник антикварных дедушкиных настенных часов), дилдо-Чужим, и спросил (потому что фильтра между мозгом и речевым аппаратом у него не было никогда):
— Неужели слухи про эскорт были правдой?
Ойкава выронил ключи и вытаращился на Шоё с удивлением оленя на трассе перед фурой, а затем захохотал:
— Какой ещё эскорт?
— Ну когда ты из Сендая уехал. Кенма, правда, сказал, что Куроо решил стать твоим папиком…
Ойкава аж взвыл от смеха и стал хлопать ладонью по стене, покрытой потемневшими от времени цветочными обоями. Он сказал, что его «апартаменты в фавелах» оформлены в стиле «ретро-гранж», что, видимо, на риэлторском означало «старомодная засраная халупа в жопе мира, зато за дёшево». Ну, если на подоконнике у него тоже стояли фаллические инсталляции, его вполне могли обходить стороной местные любители легкой наживы через форточку.
Всё ещё хохоча, Ойкава подхватил пакеты из бистро и прошёл в комнату, которая служила и кухней, и спальней, и гостиной, с потолком, который можно было бы назвать традиционно японским, потому что по местным меркам он был низковат, и единственным окном, прикрытым болотно-тошнотными занавесками. На подоконнике членов не оказалось, вместо них потенциальных взломщиков отпугивала латексная садо-мазо маска.
— Я попросился к нему пожить, Куро-чан не отказал, — качая головой и всё ещё хихикая, сказал Ойкава и опёрся бедром о стол, сложив руки на груди.
В полумраке этих «ретро-гранж апартаментов», даже в футболке с дурацким принтом, в шортах, с влажными от пота, липнущими ко лбу волосами, он был похож на героя какого-нибудь хичкоковского триллера: мрачный, порочный, влажная фантазия всех женщин репродуктивного возраста.
Шоё щёлкнул выключателем одного из боковых светильников, рассеивая мрачную атмосферу, и лицо Ойкавы потеряло угловатость, превратившись из тёмного, мистического произведения искусства во что-то светло-возвышенное, из Микеланджело.
(На этом моменте Шоё захотел отвесить себе подзатыльник, а ещё больше — засранцу Факундо, который пять вечеров подряд таскал его на документальную серию фильмов об истории искусств.)
— Приземляйся, — дружелюбно хмыкнул Ойкава, кивая в сторону дивана и толкая в сторону Шоё бутылку с ледяной содовой из дребезжащего холодильника.
Шоё поймал бутылку и приземлился. На низком столике у противоположной стены притягивала взгляд полусобранная коробка с местными сувенирами и уже выведенным на боку адресом: Сендай, для Ойкавы Такеру.
— И что ещё про меня говорили? — вскинул брови Ойкава.
— Кагеяма думал, что ты трахнул чью-то маму, — пожал плечами Шоё. — Больше говорили про скандальный каминг-аут и побег из дома к чёрному бойфренду, но это оказался Куроо, так что… а что ты на самом деле делал?
— Я, — с ораторскими паузами проговорил Ойкава, — не занимал у него деньги. Но мне действительно были нужны средства, чтобы свалить в Аргентину, так что я какое-то время работал страховым агентом. — Он посмотрел вдаль, явно вспоминая какое-то лютое дерьмо, и проговорил потусторонним голосом: — Заработал нормально, но такой шлюхой я себя не чувствовал, даже когда полдэнсом после травмы полгода занимался.
— Погоди-погоди, чем?
Ойкава вынырнул из воспоминаний, помотал головой и остро посмотрел на Шоё.
— Нельзя было прыгать, не хотел терять форму. И мне опять нужны были деньги. Никому не говори.
— Неужели в аргентинской лиге так хреново платят? — недоверчиво протянул Шоё.
— Платят нормально, просто я шопоголик, — широко улыбнулся Ойкава.
— Ты стебёшься! Пока не увижу твои шпильки, не поверю, — категорично отрезал Шоё.
— Ну и правильно, не верь, — легко согласился Ойкава.
Улыбка у него не поменялась ни на градус, а Шоё вдруг укутало пронзительно-тёплое чувство безопасности. И тогда он подумал, что украденный у него кошелёк со всеми деньгами — это, всё же, счастливая случайность. И если именно так чувствовали себя те, кто играл вместе с Ойкавой… вау.
***
Они так круто сыгрались, что Шоё и после целого дня пляжного волейбола был готов куда-то тащиться и продолжать тусить. Ойкава, казалось, тоже распрощался с хандрой, которая одолевала его, когда они пересеклись в Рио в первый раз. Сначала он больше давал Шоё говорить и говорить, даже междометиями, а затем начинал улыбаться шире и шире, и вставлял пару ремарок, и вот уже сам перехватывал инициативу. У Шоё сложилось ощущение, что он объездил уже всю Южную Америку. Чем он тут вообще занимался с таким послужным списком и географией путешествий?..
— И чёрт же меня дёрнул потащиться в Икитос в январе. Представь себе эту фэшн-катастрофу: дождевик поверх пончо из шерсти альпаки и резиновые ботфорты…
— Конечно, я катался по Лос-Юнгас, кирпичи из меня так и сыпались…
— Какие винные дома! Какие виноградники! Жаль, что я не пью.
— Пираньи боятся людей больше, чем люди пираний, ловил я в Амазонке этих зубастых ничтожеств…
— Я, конечно, пил кофе в Боготе, но на такой экстрим даже я не пойду…
— Нет-нет-нет, Шоё, это лама, а не альпака. Не надо красть лам, ламы — мудаки, ещё и плюются.
И вот так, между делом, Шоё выяснил, что Ойкаву в Буэнос-Айресе все кличут «Алехандро», потому что «Тоору» местные переделывали в «Торо», то есть быка по-испански (Ойкаве совершенно не нравились ассоциации с Ушивакой), а на рингтоне у него тогда как раз стояла Леди Гага; что он ходит в церковь затем, чтобы местные меньше косились на “пришлого азиата”, потому что на мапуче или араукана он был нихера не похож; а ещё…
— Ну конечно, я танцую танго, — беззлобно закатил глаза Ойкава, утягивая Шоё на танцпол (громко сказано — просто свободный кусок бетона между разномастными бочками, ящиками и столиками) в одном уличном баре неподалёку от океана с очень вкусными креветками и весёлыми цветными коктейлями, которые Ойкава пить отказался, хотя было видно, что ему очень хотелось. — Ты ещё спроси, не отказываюсь ли я от стейков на ужин, да меня бы сразу гражданства лишили. Не бойся, ничего сложного, сейчас научу.
(С музыкантами они общались вдвоём, на дикой смеси хорошего испанского, хренового португальского и японского не особо цензурного.)
Шоё не думал, что Ойкава так к нему подкатывал. Тут, в Бразилии, люди вообще были очень тактильные, а Ойкава, несмотря на фаллические декорации дыры, которую он снимал, будто и не вспоминал про то, что с грудастыми барышнями (и не только), что на него вешаются, можно сексом заниматься, и интересовался скорее обнимашками в стиле невинных первоклассников. Самое страстно-жаждущее выражение лица у Ойкавы за эти две недели было, когда Шоё проснулся среди ночи, понял, что заснуть не сможет, и завёл печенье — в форме черепов и тыковок, которое для сестры на Хеллоуин пару раз готовил. В какой-то момент у него за спиной раздался заспанный, безмерно изумлённый голос Ойкавы:
