Гуго Либер, завернувшись в плащ, лежал на кушетке и глядел в потолок.

Он позволил себе снять повязку и королева, увидев его очень бледное, изможденное, осунувшееся лицо ощутила неприятный укол вины.

Гуго поднялся с кушетки и вопросительно поглядел на королеву. Но той почудилось что он смотрит на неё с неприязнью.

– Как ты себя чувствуешь? – Спросила она.

– Нормально.

– Я хотела сказать, что ты не будешь ужинать в столовой со всеми. Тебе принесут сюда.

– Я понимаю.

Они молча смотрели в глаза друг другу.

Она думала о том что этот человек всё-таки очень опасен, что он представляет угрозу для её положения, для её власти, для всего того мира, что она создавала последние одиннадцать лет. И так будет всегда. Даже если он уплывает в свой Новый Свет и по-настоящему искренне оставит в прошлом и её саму и то кем он был, он всё равно будет опасен. Другие люди могут найти его, узнать его. А потом у него еще могут появиться дети и они будут также опасны для неё как и он. Совершенно очевидно что самое мудрое было бы избавиться от него, сделать так чтобы он навсегда исчез и из Старого Света и из Нового. Но Мария-Анна знала что не решиться на это. Она не смогла сделать это одиннадцать лет назад и тем более не сможет сейчас, когда Роберт так болен. А если же её мальчик выздоровеет, то она уже и подавно ни за что не решиться причинить зло этому человеку. Старая Риша крепко напугала её своими россказнями про таинственный закон возмездия и расплаты. Но если Роберт умрёт… и она чувствовала как ледяная тьма затапливает всё её существо при мысли об этом, каким чужим и пустым становится окружающий мир, как теряет всякое значенье прошлое и любое будущее, как тускнеет небо и разверзается земля, безмерная тяжесть могильной плитой наваливается на неё и глаза влажнеют от слез. Но она заставила себя довести мысль до конца. Если её мальчик умрёт, то что тогда случится с этим человеком не знает никто. Да, она обещала ему что он будет свободен в любом случае. И возможно она даже сама верила в это, когда говорила ему. Но вот сейчас ей кажется что наверное она всё-таки поступит по-другому. Ибо если Роберт умрёт ей нечего будет больше страшиться, в том сумрачном безрадостном мире её мало что уже будет волновать и она начнет вершить свою королевскую волю как ей будет угодно, не взирая ни на что. Эта безраздельная головокружительная власть останется её последним ребёнком и она будет сражаться за неё зубами и ногтями. Возможно она не убьет этого человека, так же как не сделала этого одиннадцать лет назад, возможно он по-своему дорог ей, как некое глупое сентиментальное воспоминание из навсегда утраченной молодости, возможно она снова пощадит его и он проведет остаток своих дней в каком-то уединенном недоступном для прочих месте. Но всерьез раздумывать об этом сейчас она не хотела, она гнала прочь эти жуткие мысли о будущем где весь мир по-прежнему существует, а её сын нет.

Он же думал о том как он ненавидел эту прелестную женщину в первые два или три года своего пребывания в Сент-Горте. Дни и ночи напролёт он воображал как отомстит ей, уничтожит её, раздавит, унизит, лишит её трона, короны, власти, всего что для неё важно. Он бесконечно прокручивал в голове их возможный диалог, когда она, уже лишенная всего, всеми преданная, жалкая, униженная будет стоять перед ним, ожидая окончательного решения своей судьбы. И в своих фантазиях он говорил и говорил, а она покорно внимала и не смела поднять на него глаза. О, да, он был мудр и великодушен в этих фантазиях, он сполна насладился зрелищем её бессилия и уныния, и он конечно же не казнит её, он оставит ей её жалкую жизнь. И он объяснял почему, а она слушала. Мечты об этом сводили его с ума. Но с годами это прошло, он успокоился. Он вроде бы всё также её ненавидел и проклинал, но его сердце почти не отзывалось на это. Ненависть переселилась исключительно куда-то в разум, в логику, он просто понимал что должен ненавидеть её за то что она сделала. Но потом даже его разум охладел к этим мыслям, она стала почти не интересна ему, и даже когда Альфонсо Ле-Сади стал "приглашать" его на свои "чаепития", ненависть к ней не вспыхнула в нём с новой силой, ведь именно она сделала возможным чтобы он очутился во власти такого чудовища как Ле-Сади. И даже напротив. Эти немыслимые телесные страдания делали его как будто мудрее и терпимее, спокойнее и рассудительнее. И она со всеми своими предательствами, коварствами, подлостями, амбициями и жадностью казалась уже какой-то мелкой, незначительной, по-своему даже убогой и жалкой. Она и все её поступки как будто растворялись в пустоте. И гуляя в тюремном дворе и с невыразимым наслаждением глядя в бездонные небеса он уже почти удивлялся: "Господи, зачем она только затеяла всё это? Ради чего столько усилий и злодейств?" Конечно он понимал зачем и ради чего, но само это понимание было уже отстранённым, задумчивым, он понимал логику её поступков, но та страсть что рождала их казалась ему какой-то несерьезной, примитивной. И еще, глядя в эти чудесные глаза, он думал о своей любви к ней. О том громадном как океан чувстве, пронзительней которого он не знал ничего в своей жизни. Это было то ради чего действительно стоило жить. Эта женщина пьянила, окрыляла, вдыхала в него силу, пробуждала в нем творца и воителя, вселяла ветер в его паруса, песней звучала в его сердце, звала его как горизонт. И казалось он не знает ничего упоительней и прекрасней чем любовь к ней. И даже спустя одиннадцать лет тюрьмы ему было не по себе представить, что он мог бы никогда бы не узнать этой женщины и любви к ней. Но сейчас, глядя на неё, он думал, холодно и расчетливо, что должен отомстить ей, не ради кого-то лично, не ради утоления какой-то обиды, а просто чтобы сохранить некий баланс сил, уравновесить какие-то внутренние энергии бытия, восстановить какую-то универсальную справедливость человечества.

– Знаешь…, – она едва не назвала его настоящим именем и лишь усилием воли сдержала себя, – я хотела спросить тебя. Раз уж ты едешь со мной в Фонтен-Ри, то следует ли мне это понимать так, что ты простил меня? – Она замолчала, ожидая ответа, но он просто смотрел на неё: – Ну или по крайней мере намерен это сделать? И ты поцелуешь Роберта?

– Разве я мог не поехать с тобой? – Тихо проговорил он. – Ведь я еще хочу увидеть Новый Свет.

Её глаза потемнели.

– Я же сказала что ты увидишь его в любом случае. Твоя свобода не зависит о того как ты поступишь со мной и моим сыном. Или… или ты мне не веришь?!

Он отрицательно покачал головой.

Она усмехнулась.

– Ясно. Но если ты мне не веришь, то рассчитывать на твоё искреннее прощение мне не приходится и тогда всё это становится бессмысленным.

– Нет, не становится. Прощение, искреннее прощение о котором ты говоришь, никак не зависит от того верю я тебе или нет, оно вообще ни от чего не зависит. На то оно и прощение. Его невозможно выменять или купить. И ты по-прежнему та кто ты есть, женщина которой я не могу верить. А если бы ты вдруг стала Святой Жанной, тебе не нужно было бы никакое прощение. То искреннее прощение, которое как ты говоришь может спасти твоего сына, должно родиться в самой сокровенной глубине сердца, родиться от прекрасного движения души, когда она постигнет смысл и радость всечеловеческой любви, божественной любви. И тогда, даже если бы ты пришла ко мне в мою каменную камору и попросила бы простить тебя, при этом вовсе не собираясь выпускать меня на свободу, я бы действительно простил тебя. Нам нужно именно такое прощение. И когда я смотрю в твои прекрасные серые глаза, которым я готов был посвятить целую жизнь, мне кажется я способен на него. Но сначала всё же я хотел бы увидеть мальчика. Я думаю это поможет. Если ты конечно не против.

Мария-Анна слушала его, затаив дыхание. Она признала его правоту. Настоящее прощение нельзя на что-то выменять, оно должно прийти из глубины души.

Она отвернулась и подошла к стенному стеллажу.

– Ты увидишь его, – сказала она. – Ты проведешь с ним столько времени сколько захочешь. И ты прав, настоящее прощение приходит только из самого сердца. Что ж мы подождем и посмотрим что скажет твоё.