В большой комнате, обитой темно-синим штофом, перед высоким объемным камином из серанколенского мрамора, белого с розовыми пятнами, на неудобном стуле с прямоугольной прямой спинкой сидел угрюмый старик. На прутьях каминной решетки, под огромным колпаком полированного металла, потрескивая, пылали три полена. В этот вечерний час в комнате было темно и лишь отсветы каминного пламени разгоняли тьму, превращая её в неясный колеблющейся сумрак. Недвижный старик неотрывно глядел в огонь. Он думал о прошлом. Он почти всегда думал о прошлом. О тех временах когда жизнь была наполнена смыслом и надеждой на будущее. А теперь не осталось ничего, ничего кроме странного застывшего времени. День сменялся ночью, ночь сменялась днем, но странным образом это все равно был всё тот же самый день и всё та же ночь что и год назад, что и пять лет назад. Огромный бесконечный бурлящий непрестанно изменчивый мир, частью которого он тоже когда-то ощущал себя, теперь если и существовал то где-то очень далеко, за окном, за стенами, за оградой. А в этом доме его не было, здесь даже часы остановились и старик, владелец обширного поместья и бесчисленных лесов и земель вокруг, не обращал на это внимания и не заставлял слуг следить за этим. Ведь все равно это был один и тот же день и одна и та же ночь и каждый час этого дня и ночи он знал наизусть и в устройстве отмеряющим эти часы не было никакой необходимости.

Все красивые высокопарные слова что он говорил красивым высокопарным женщинам, желая добиться их близости, вся дрожь от гнева и ярости, когда он наливался краской и хватался за меч, считая себя чем-то оскорбленным каким-то соперником или врагом, всё то безмерное упоение и восторг когда он получал новые должности, титулы, поместья и становился ближе к трону, вся та сладкая спесь, утонченное удовольствие, невыразимое самолюбование что он переживал, наблюдая как пресмыкаются, унижаются, льстиво улыбаются все те кто волею Провидения оказался ниже его, безроднее, беднее, ничтожнее, всё это теперь представлялось пустым, нелепым, комичным, убогим. И какой-нибудь старый двухсотлетний дуб в его парке казался ему более мудрым и величавым чем он и вся его глупая жизнь. И теперь, будучи жалким одиноким никому ненужным стариком, он силится понять зачем всё это было, если в конце концов остается лишь пустота, тьма, холод и пепел.

Пока казалось, что впереди вечность, было возможно всё и всё в мире было интересно. Теперь, когда ясно что вечность позади и время истекает уже невозможно ничего и ничего не интересно.

Старик поднялся со стула и, сильно хромая, подошел к железной подставке, взял длинную узорчатую кочергу и поправил поленья в камине.

И оставалось лишь две вещи, которые придавали его жизни смысл: власть и сын.

Но случилось так что из южной влажной тьмы, напоённой дурманящим ароматами полей лаванды и апельсиновых рощ явилась эта молодая нахальная самоуверенная девка, в которой не было ничего кроме дешевой смазливости и глупого гонора. Но тем не менее она опрокинула весь созданный им мир, она отняла у него всё: сначала короля и власть, а затем и сына. И тогда родилась ненависть. Настолько глубокая и всепоглощающая что она подарила ему новый смысл жизни. Он должен был отомстить этой девке. Но её смерти было недостаточно, совсем недостаточно. И если даже богословы не лгут и ей предстоят нескончаемые адовы мучения этого всё равно недостаточно. Необходимо чтобы она начала платить еще при жизни. Она должна выть и страдать, кататься по полу, утратить любую радость жизни, стать тенью самой себя. И хвала Господу такой способ есть, ибо даже у такого чудовища как она есть слабость, та же самая, которая когда-то была и у него.

Старик поставил кочергу на место, вернулся к своему неудобному стулу, сел на него и закрыл глаза. "Ну что ты скажешь теперь, графиня? Что ты скажешь теперь, тварь?", думал он и слабая недобрая улыбка кривила его губы.

1.

Старик Франсуа Готэ, зажиточный винодел из прихода Уайтвел, его семнадцатилетний внук Жийом и шевалье Аргадор, обедневший дворянин из небольшого поместья рядом с Уайтвелом, отдавший в аренду под виноградники мэтру Готэ практически все свои земли, направлялись в Турону. Первые двое для деловых переговоров, последний с намерением приобрести несколько новых книг, до которых он был большой охотник. Винодел и его внук ехали на широкой повозке, заставленной ящиками с бутылками, благородный же шевалье трусил рядом, верхом на тощей пятнистой рыже-бурой лошаденке.

Спустившись с холма и повернув на север, они увидели, как впереди на дороге из-за леса появился всадник. На могучем статном гнедом скакуне восседал рослый молодой мужчина в темном расшитом серебряными нитями камзоле, в атласном багровом плаще, в широкополой шляпе с роскошным плюмажем из страусовых перьев, в высоких идеально скроенных сапогах из верблюжьей кожи. На груди у него на увесистой золотой цепи сверкал большой медальон с самоцветами, на поясе висел внушительный кинжал и длинный меч. За этим, вне всяких сомнений, важным господином появились еще двое всадников, облаченных в пышные вычурные одежды королевских герольдов и несших парчовые пурпурные штандарты, один с изображением атрибутов монаршей власти, другой с личным гербом Дома Вальрингов. Следом на дороге показалась огромная темная карета из бесценного красного дерева, изукрашенная резьбой и золочением, запряженная шестеркой отменных лошадей, а за ней кавалькада из дюжины вооруженных до зубов могучих воинов в черной форме дворцовых протикторов – личной гвардии владетеля престола.

Франсуа Готэ и его спутники со всей возможной скоростью поспешили убраться с дороги, освобождая проезд грозному отряду. Сошли на землю и сорвав с голов шляпы, согнувшись в почтительном поклоне, застыли на обочине. Когда роскошный экипаж и его внушительный эскорт исчезли за вершиной холма, Франсуа Готэ, уперевшись рукой в поясницу, с кряхтеньем выпрямился и тяжело вздохнул. Водрузив старую соломенную шляпу обратно на голову, он приблизился к повозке и принялся осматривать корзины и ящики.

– Кто же это такой был? – Взволновано спросил молодой человек, радуясь, что стал свидетелем чего-то необычного, о чем он сможет торжествующе поведать своим приятелям в Уайтвеле.

Рыцарь Аргадор, учтивый, благоразумный, весьма добродушный мужчина средних лет, разглядывая расходящуюся прореху на правом рукаве своего заношенного камзола, с улыбкой проговорил:

– Ну что ж ты, Жийом, разве совсем без разумения? Неужели протикторов не признал? Или гербов не увидел? – И сделав для пущего эффекта паузу, сообщил: – Это была наша королева. Мария-Анна.

Потрясенный Жийом уставился на рыцаря распахнутыми до предела глазами:

– Королева?!!

– Ну а кто по-твоему еще ездит с королевскими гербами на стягах, в карете ценой как весь ваш Уайтвел, и в окружении протикторов? А всадник что впереди, в красном плаще, знаешь кто это?

– Кто? – Жадно воскликнул молодой человек.

– Господин Шон Денсалье, граф Ливантийский. Перед Пасхой его возвели в чин Верховного командора. А на груди у него Орден Звезды, на котором столько драгоценных камней, что можно купить всё Бискайское побережье. Он получил его за взятие Азанкура три года назад.

Жийом внимал Аргадору, словно тот рёк божественные откровения.

Но старый Франсуа Готэ казалось ничуть не впечатлился всем вышесказанным и хмуро заметил, что вместо того чтобы стоять тут, раззявив рты, нужно продолжать путь, если они собираются добраться в Турону засветло.

Молодой человек послушно взобрался на козлы и взял в руки поводья, но все его мысли теперь неслись вслед за огромной каретой из красного дерева, внутри которой сидела самая могущественная женщина этой страны.