Он стоял перед дверью, покрытой панцирем потрескавшейся краски, заглядывал в замочную скважину следом за белобрысым мальчишкой, который сообщил, что «там прачечная».

Гена затерялся в окружении тюков и стульев (нехитрый скарб переезда), пока отец не позвал его в дом. Здесь, на втором этаже, за дверьми, расположенными по обе стороны тёмного коридора, жили соседи. Наружная лестница заканчивалась внешней площадкой, обведённой деревянными перилами, которые начинались от окна. В глубине чьей-то комнаты тускло мерцал экран телевизора.

Внизу, под площадкой, снова возник белобрысый, с ним девчонка лет восьми.

– Ты что делаешь? – строго спросила она. – В телевизор подглядываешь? Фу, гадость!

Гена промолчал и зашёл внутрь.

Их квартира находилась в конце коридора, – нужно пройти мимо соседских дверей, табуретов, тумбочек, примусов и керогазов, а также мимо изо дня в день появляющихся на широкой белой тарелке блинов. Производил блины актёр театра кукол Даня Сушкин.

От блинов крался волшебный запах ванили.

От них тайком Гена щипал, дразня себе аппетит. Затем переходил к обрыванию краев, превращая кулинарию кукольника в дырявые лохмотья, которые вычёркивались из Гениной совести, например, так: «Здрасте, дядя Сушкин», – на что ответ выдавался при помощи покашливания и блеска озорных глаз.

Через год Сушкин пропал. На его дверях появилась сургучовая печать, которую не снимали все три года, прожитые Казаковыми в том странном доме с прачечной. Позже из разговоров Гена узнал, что Сушкина арестовали за диссидентство и гомосексуализм. Два странных этих слова, на всю жизнь запечатались у него в мозгу, и если какой-нибудь человек неожиданно оказывался диссидентом, то где-нибудь рядом, по Гениному предположению, непременно должен был существовать и гомосексуалист.

В девять часов утра у ворот цеха появляется белый Шевроле «Кавалер». Мамочка хлопает дверью машины. Мамочка спешит, лавируя между листами проката, ящиками, трубами и бочками. Она мчится по цеху, убивая запахи машинных масел и металлов. Концентрированный шлейф дорогих духов оседает на станках, в то время как на спине у Мамочки отпечатываются восхищённые Ванины взгляды. Ваня видит: она швыряет сумочку на верстак. На стол фрезерного станка, развеваясь, летит шёлковый шарфик, ещё какой-то предмет вроде кошелька шлёпается на пол. Сара держит пальцы на верхней пуговице брюк, проникая в туалет. Ваня видит, что Беня тоже следит за ней.

– Что, хочешь проверить?

– Нечего там проверять. Я же сказал, это араб.

Госпожа возвращается в цех, полная грации и достоинства, поднимает кошелёк, наматывает на кисть руки шарфик, тянет по верстаку сумочку, нечаянно смахивая на пол молоток и свёрла, не спеша поднимается в офис.

– Муки, – раздаётся её каркающий голос. – У нас хорошие новости!

Сара сумела отхватить большой заказ на производство замочков для почтовых ящиков. Работа накатила, как порыв шторма, посреди которого, словно скрип мачты, гулял тонизирующий Мамочкин меццо-сопрано.

Временами шла нелюбимая никем разгрузка листов латуни и стали, о которые резали руки все, кроме араба и Вани.

Ахмад умел брать прокат без перчаток, кожа на ладонях у него была толстая, разве что маленькие Гришины ладони могли сравниться по твёрдости с твёрдостью ладоней араба, но за шестьдесят пять лет Гриша потерял былую цепкость пальцев, поэтому, отправляясь на разгрузку, он берёт перчатки. Они все берут перчатки. Все, кроме араба.

Перед Геной маячит спина Гриши, изогнутая в точно такой же форме, что и лист, распятый между их руками. Вместе они образуют знак бесконечности. Гена видит, как футболка у Гриши проступает разводами, улавливает хлебный запах Гришиного пота. Позади тяжело дышит Ваня, он несёт лист в паре со своим родственником Бенькой. Муки работает в паре с арабом. Гена мысленно проводит по изогнутому листу девятнадцать параллельных линий. А потом еще девятнадцать, перпендикулярных им. Теперь блестящая латунь вместе с воображёнными линиями напоминает доску для игры в Го.

Кладут сталь в стопку у гильотины. Сквозь дыру в перчатке Гена ощутил холод режущего края. Опускают лист, расправив плечи, смотрят друг другу в глаза.

Между ним и Гришей разница в тридцать лет. Впрочем, и Ваня с Бенькой в отцы ему годятся.

– Бенькин родственник хочет быть лучше всех, – сказал Гриша. – Мало бил его немец…

В детстве Ваню избил фашист за украденные сигареты и кусочек шоколада. За шоколад и сигареты он чуть не погиб. Загадочна была тяга Вани к воровству.

Вот Ванины слова:

«Шоколад и сигареты воровал у немца. Немцем был бит до потери сознания. Здесь, на Земле обетованной понял: вот наказание мне. У немца воровал и у матери с братьями, потом не смог остановиться и воровал уже всю жизнь. А не воровал бы – поехал бы в Штаты и пил там водку «Смирноф». И в тюрьму бы не попал…»

– Мало бил тебя немец, мало, – повторяет Гриша. – Вон у Беньки спроси, как в писаниях сказано. Бенька должен знать, он кипу носил.

– А шо там за это сказано! – кричит Ваня, размахивая новыми перчатками. – Ничего там не сказано!

– Сказано, не бери без спросу, – сказал Беня.

– А у кого спрашивать?

Гриша смотрит на свои дырявые перчатки. Беня смотрит на свои. Гена развернул пятерню и увидел сквозь дыру промасленного перчаточного материала собственную ладонь, со свежей кровью.

– На прошлой неделе, – сказал Гриша.

– Да, на прошлой, – сказал Гена.

– Муки купил на прошлой неделе, – сказал Беня.

– Мешок новых перчаток, – сказал Гриша.

– Ну и шо! – кричит Ваня. – Я шо их, украл?!

Гриша спросил:

– Вань, фашист бил тебя?

– Ну и шо?

– В тюрьме ты сидел?

– Ну и шо?

– А мама в детстве била?

– А шо такое?!

– Значит, мы бить тебя, Ваня, не будем. Потому что это не только бесполезно, но и вредно. Ты всё равно устремишься возвыситься! Всё равно украдёшь, чтобы встать над всеми. Пусть Муки остаётся без перчаток, даже если он их покупал. Арабу всё равно. Но ведь мы же с тобой водку пьём!

Муки и араб стоят в стороне.

– Почему они ссорятся? – араб спрашивает.

– Ваня засунул перчатки в вентиляционную трубу, – смеётся Муки.

– Не дави на совесть, – сказал Ваня Бене. – Я не украл, а спрятал. Гриша, тебе перчатки нужны, так я их выну!

– Вынь, Вань! – Гриша потребовал.

– Да, Ваня, – сказал Беня. – Вынь.

И Ваня вытащил из вентиляционной трубы каждому по паре перчаток. Даже арабу дал.

На четвёртом этаже под самой крышей, которая наверняка протекает во время проливных дождей, живут две женщины. Одну из них Гена хорошо знает, потому что это его жена Лена. Другая американка, тётя Бетя, как её называет Алиса, и больше ничего путного об этой мэм не известно. Вот она выходит из подъезда, держа Алису за руку. Девочка и женщина говорят по-английски.

Гена стоит в кустах. В запахе кустов разобраться так же трудно, как и в его жизни. Запах кустов бесцветен. Самый природный запах здесь – это запах выхлопных газов, несущийся со стороны шоссе, да ещё мыльные отдушки лаванды, идущие из подъезда, где молодой репатриант среди мыльной пены наводит чистоту.

А вот появляется Лена в длинном платье и в шляпке, которая смотрится как след от пощечины – последствие случайной (или не случайной) Гениной измены: кто-то гулко ударяет в пустую бочку, а наутро на щеке обнаруживаются отпечатки ладони…

Девочка цепляется за мамину руку. Спрашивает по-русски, будут ли там, куда они идут, давать шоколад с изюмом. «Ну, разумеется, будут, – думает Гена, – ведь религия это сплошной шоколад. За порцией пропаганды последует подкрепление по Ивану Павлову».

Не следовало сюда приходить. Попадись им на глаза, он был бы принят скорее за привидение, чем за человека.

Генин развод, как раньше казалось, был добровольным. На самом же деле он изгнан, как болезнь – при помощи диеты. Лена стала иудейкой? Впрочем, Гена подозревал, что баптистка. Это так же непостижимо, как супружеская измена. Мог ли он предполагать, когда приехал сюда, что тупики и потаенные двери Земли обетованной находятся повсюду на расстоянии вытянутой руки? Теперь эти двери захлопнулись, обдав холодным ветром ностальгии. Возвращение в Крым, самоубийство и алкоголь – вот между чем приходится выбирать, чтобы в конечном итоге оказаться лицом к лицу с Великим Ничто.