Саргонская полиция действовала по правилам, более древним, чем понятие о справедливости; изначально утверждалось, что человек виновен, его допрашивали с пристрастием, пока он не начинал говорить… Методы допроса пользовались настолько дурной славой, что арестованные обычно с готовностью начинали говорить до начала допроса. Но Торби был уверен, что уж от папы они не добьются ничего, в чем он не пожелает признаться.

Значит, допрос займет много времени.

Может быть, в эту самую минуту они обрабатывают папу. У Торби засосало под ложечкой.

Надо вызволить папу.

Как? Что может сделать мотылек против правительства? Шансы Торби были не больше. Бэзлим, возможно, в задней комнате ближайшего отделения полиции подходящее место для мелкой сошки. Но у Торби было необъяснимое предчувствие, что Бэзлим не мелкая сошка… А в таком случае он может оказаться где угодно, даже в здании самого Президиума.

Торби мог бы пойти в местное отделение полиции и спросить, куда забрали его патрона, но саргонская полиция в этом случае ни за что ему не поверит; если же объявить себя ближайшим родственником арестованного, он тут же окажется в соседней камере, и к нему применят жестокие методы для проверки показаний Бэзлима или для получения их в случае отсутствия таковых.

Торби не был трусом; просто он знал, что лезть на рожон бессмысленно. Все, что он может сделать для папы, надо делать не напрямую. Он не мог «качать права», так как не имел никаких прав, и это даже не приходило ему в голову. Для человека, имеющего полный карман стелларов, возможно было попробовать дать взятку. У Торби же было меньше двух минимов. Оставалось только воровство а для этого он нуждался в информации.

Он пришел к этому решению, как только понял, что полиция вряд ли выпустит Бэзлима. Но на тот невероятный случай, если Бэзлим выйдет на свободу, Торби написал ему записку, что вернется завтра, и оставил ее на полке, где они всегда оставляли почту друг для друга. И ушел.

Когда он высунул голову на поверхность, стояла ночь. Он не знал, день или два он провел внизу. Это заставило его изменить планы: раньше он думал пойти к Инге, бакалейщице, и выведать, что ей известно.

По крайней мере, теперь вокруг не было полиции и он мог свободно передвигаться, только бы не наткнуться на ночной патруль. Но куда идти? Кто сможет и захочет дать ему информацию?

У Торби были десятки друзей, сотни людей он знал в лицо. Но все, кого он знал, подчинялись комендантскому часу, он видел их только днем, и в большинстве случаев понятия не имел, где они живут. Был, правда, один квартал, где комендантский час не действовал. Веселая улица и несколько прилегающих переулков никогда не засыпали. Ради барыша и для удобства прилетающих космонавтов даже ночью не запирались двери пивных, игорных домов и других развлекательных заведений около космопорта. Простолюдин, даже освобожденный раб, мог гулять там хоть до утра, но покинуть квартал между комендантским часом и рассветом он не мог, так как рисковал наткнуться на патруль.

Этот риск не беспокоил Торби; он не собирался никому попадаться на глаза, и, хотя патрулей на улицах хватало, он хорошо знал их привычки. Они ходили по двое и держались на освещенных улицах, отвлекаясь от своего маршрута только на слишком шумные происшествия. К тому же в Веселом квартале сплетни опережали события, включая и такие известии, которые официальные источники информации игнорировали или скрывали. На Веселой улице кто-нибудь наверняка знает, что случилось с папой.

До Веселого квартала Торби добрался по крышам. Он спустился по водосточной трубе в грязный двор, пошел по Веселой улице, остановился недалеко от уличного фонаря, поглядывая по сторонам, чтобы не попасться на глаза полицейским, и попытался найти кого-нибудь из знакомых. Народу тут шлялось множество, но почти все они были приезжими. Торби знал владельцев всех заведений, но ему не хотелось входить ни в одно из них: он боялся наткнуться на полицию. Он хотел найти знакомого, которому мог бы довериться, и поговорить с ним в безопасном месте. Но не видел ни врагов, ни дружеских лиц, хотя минуточку, вон тетушка Сингхэм.

Из множеста гадалок, промышлявших на Веселой улице, тетушка Сингхэм была лучшей, она всегда предсказывала только хорошее. Если гадание не сбывалось, клиент никогда не жаловался; теплый голос тетушки звучал убедительно. Поговаривали, что она увеличила свое состояние тем, что сообщала кое-какие сведения полиции, но Торби этому не верил, потому что папа это отрицал. Она считалась хорошим источником новостей, и Торби решил это проверить, в крайнем случае она донесет полицейским, что он жив и на свободе, а это они и так знают.

За углом справа от Торби находился портик «Небесного Кабаре», перед ним на мостовой расстелила свой коврик тетушка, ожидая, что клиенты повалят к ней после окончания представления. Торби хорошенько огляделся и подошел почти к самому кабаре, держась в тени стены;

– Тс-с-с, тетушка!

Она оглянулась, вздрогнула, но лицо ее оставалось безразличным. Едва шевеля губами, она произнесла достаточно громко, чтобы он услышал:

– Да ты что, сынок! Спрячься! Ты рехнулся?

– Тетушка… куда они его девали?

– Залезь в нору и дверь за собой закрой! Награда объявлена.

– За меня? Глупости, тетя, никто за меня награду не даст. Скажите, где они его держат? Вы не знаете?

– Нигде не держат.

– Как нигде?

– Ты что, не знаешь? Бедняга! Они же ему голову отрубили!

Торби был так поражен, что потерял дар речи. Хотя Бэзлим не раз говорил о том времени, когда его не станет, Торби никогда в это по-настоящему не верил, он не мог представить папу мертвым.

Он не расслышал, что она сказала еще, и ей пришлось повторить:

– Шпики! Исчезни!

Торби оглянулся через плечо. Двое патрульных шли прямо на него надо бежать! Но он был зажат между улицей и глухой стеной: ни одной щелки, кроме входа в кабаре… Если он там появится в своих лохмотьях, они просто вызовут патруль. Но больше деваться было некуда. Торби повернулся к полисменам спиной и вошел в тесное фойе. Там никого не оказалось: последний акт был в самом разгаре, отсутствовали даже буфетчики. Зато там стояла стремянка, и на ней лежали прозрачные буквы, которые используются для светящейся рекламы. Торби увидел их, и его осенила блестящая идея, которая заставила бы Бэзлима гордиться своим учеником: он схватил буквы и стремянку и опять вышел на улицу.

Не обращая внимания на приближающихся полисменов, он установил стремянку перед светящейся рекламой над входом и влез на нее, держась к патрульным спиной. Большая часть его туловища попала таким образом на яркий свет, а голова и плечи оказались в тени над рядом огней. Он начал не торопясь менять буквы, обозначая имя звезды представления.

Два полисмена остановились как раз под ним. Стараясь не дрожать, Торби работал с безразличием наемного рабочего, выполняющего нудное задание. Он услышал голос тетушки Сингхэм:

– Добрый вечер, сержант!

– Добрый номер, тетушка. Что за вранье вы сегодня сочинили?

– Вранье! Я вижу вашем будущем хорошенькую девушку, а уж ручки у нее изящные, что твои птички. Покажите мне вашу ладонь, и я, может быть, прочту ее имя.

– А что моя жена скажет? Сегодня болтать некогда, тетушка. Сержант глянул на рабочего, меняющего буквы, почесал подбородок и сказал: Выслеживаем пащенка старого Бэзлима. Вы его не видели? Он снова посмотрел, что за работа идет у него над головой, пренебрежительно сощурил глаза.

– А и видела бы что мне тут, сплетни разводить?

– Гм-м-м… Он повернулся к напарнику: Рой, пройди-ка, проверь Эйс-Плейс, да туалет не забудь. Я послежу за улицей.

– О'кей, сержант.

Как только его напарник отошел, старший патрульный повернулся к гадалке:

– Невеселые дела, тетушка. Кто бы мог подумать, что старый Бэзлим шпионит против Саргона, а еще калека!

– Что-что? она наклонилась вперед. Это правда, что он помер со страху еще до того, как его на голову укоротили?