Лопата врезалась в подгнившую древесину.

– Мастер Кёртис, верёвку не подадите? – попросил Рокрим и исчез в яме по самую лохматую макушку. – Ничего, что я вас тревожу?

– Нет-нет, к твоим услугам, – Кёртис легко поднялся, выпрямился во все свои шесть футов и поправил измятый плащ, в который всё это время кутался. – Иногда только такие плёвости и вселяют в меня вдохновение. А вот и верёвка. Держи.

Он положил на край ямы недлинный истёртый моток, предварительно очистив от приставших сухих листьев и веточек. Здоровая пятерня высунулась на поверхность и сгребла то, что было попрошено.

– А вы, мастер Кёртис, в тот раз наигрывали… помните?

– Дай-ка подумать… – подобрав отложенную лютню, Кёртис поставил ногу на выдающийся корень и сосредоточенно сморщился. – А-а!.. Вот эта? – несколько струн дёрнулись в полузабытой очерёдности. – Славная, славная… Ничего не скажешь.

Рокрим выбрался из ямы, разбрасывая сапогами разрытую землю, и задрал голову.

– По виду, крепкая… – вопросительно заключил он, приметив ветку покряжистей. Не переставая наигрывать, Кёртис искоса глянул в яму, затем наверх.

– Должна…

Они одновременно опустили головы и бегло обменялись взглядами. Рокрим перекинул верёвку через толстый сук, подёргал.

– Должна, – и снова скрылся в яме.

– Но я уже не совсем её помню, – Кёртис уселся в сени дерева и поёрзал, укрыв колени краями плаща. – Жаль… А хотя… – он несильно подёргал струны, доверяясь памяти пальцев. – Вот же!

– Узнаю! – Рокрим раскряхтелся милым хохотком и вылез из ямы, сжимая конец перепачканной верёвки, не переставая улыбаться. – А ещё раз сыграете?

Верёвка натянулась, зашуршала по ветке, соскребая влажную древесную пыль. Здоровяк нисколько не утруждался, даже подсвистел что-то, пока менестрель играл. Мелодия – и впрямь хоть куда.

Сперва над ямой показались плечи, исхудалые, почерневшие. Голова почти не видна, подбородок упирается в грудь. Трудно сказать, девка, по всей видимости. Струйки земли бегут по сгнившим лохмам юбки, некогда светлой сорочки.

– Красиво… – одобрил черноволосый и вновь заиграл. Управившись, Рокрим привязал конец верёвки к стволу и хотел уже согласиться, но передумал. Только улыбнулся, растянув пухлые щёки, заросшие острой серой щетиной.

Поднялся ветерок. Прохладный, но нежный, он растрепал мелкие ветки, словно грязные волосы. Под его игривыми вздохами покачивался тонкий женский силуэт.

В ночной тени ещё долго звучала дребезжащая мелодия. Трое слушали её. Трое молчали.

Складки между впалыми щеками и носом придавали худощавой физиономии Креупци некую мрачность. Надо отметить, что этакая мрачность приходилась как нельзя к месту: лавка у трактирной двери, на которой он устроился, дабы выкурить свою утреннюю трубочку, отсырела и источала гниловатый душок. Утро выдалось не из приятных. К тому же боль в глазах не утихала, это длилось уже несколько месяцев, к ней не удавалось привыкнуть. Неявная, но постоянная, она покидала его только в непроглядном мраке.

Нестарый проповедник, завёрнутый в тёмно-пепельные одежды, с крайним пониманием молчал, отскребая ногтем грязь от потрёпанного края робы. Бернек – так его звали, хотя сам он редко представлялся без особой нужды.

В утренних потёмках раздалось мокрое пошлёпывание, затем показалась маленькая тощая фигурка. Гаденькие ножки, согнутые в коленях, тревожили пригородную дорогу беспалыми ступнями.

– Сырость… – ругнулся Креупци, скривив рот, и запустил пальцы в коротко остриженные волосы. Покачивающийся силуэтец с неизвестной целью пробирался сквозь туман. – Какой в тебе толк, если твои молитвы не хочется слушать, а твоё молчание – раздражает?

Бернек своевременно закончил чистку, которая видимого результата не приносила, и укрыл руки под полами одежд. Креупци поднялся и похрустел костями.

– Лавка в твоём распоряжении, – бросил он перед уходом. – «Сырость, даже не покурил».

Трубка вернулась во внутренний карман, с неким разочарованием. Креупци водрузил на плечо кирку, только того и ждавшую, и пошагал в туман.

«Шахты…» Мрачные ходы, прорытые под землями Коггвота, никогда не славились радушием. Они уходили вглубь, куда-то в темноту, где слышались лишь гулкие удары кирок, скрежет лопат, стук молотков. Платили за такую работу, прямо скажем, не щедро, в то же время и получить её не представлялось таким уж затратным делом. Брали всех, кого придётся, рабочих всегда недоставало.

Время от времени слышалось урчание, шлепки и чавканье. На пути встречались полуразложившиеся коричневые тельца – скоро и они догниют. В дымке возникали и пропадали одинокие фигурки. Одни падали, другие плелись дальше и падали где-то в другом месте, но все они умирали. Стремительно, хоть и медленно в каком-то смысле.

Сочувствия Креупци к ним не испытывал, он был не в силах отделаться от ощущения, что твари следят за ним. Но ни глаз, ни самих наблюдателей, ничего, кроме грязной дымки, в которой маячили остроконечные исполинские тени.

Корни ползли из земли там, где никогда не росло ничего серьёзнее чахлой травы, пробивали улицы, пригородные дороги, треснутые пустыри. Наиболее самомнительные лесорубы поначалу пытались корчевать их, но топоры раз за разом тупились, лопаты безвозвратно гнулись, в то время как брань всё усиливалась. Коггвот был огромен, слушки про Корневой мор и загадочных уродцев, порождённых им, расползались неспешно и лениво.

Северный подземный вход в копи венчала сколоченная из разношёрстных досок стена высотой в дюжину футов. Её освещал лишь слабый свет факела в держателе.

Креупци постучался и отступил назад, предоставляя незаметной дверке возможность раскрыться. Привратник Койел не заставил себя ждать. Неизбежно стареющий, отработавший своё туннельщик, обладатель длинного носа, сальной копны волос и маленьких слеповатых глазок.

– Ты рано, – он отодвинулся в сторону, и Креупци с облегчением шагнул во мрак. Хлопнувшись о стену, дверка привычно вернулась обратно. Койел стукнул засовом и снял со стены причудливый фонарь. – Восемь свеч. Как обычно, – он достал из огромной кожаной торбы, висящей на вбитом в стену крюке, бумажный свёрток. – Не пожги всё раньше времени, чтобы не пришлось топать наверх за новыми. Бывай.

Креупци не произнёс ни слова. Он был убеждён, что это место создано для того, чтобы молчать. Боль в глазах понемногу стихала.

Входная шахта всегда оставалась в непроглядной тьме. Свет тут и не требовался. Каждый, даже не особо уважающий себя туннельщик мог пройти по ней с завязанными глазами. Она вела в гигантский слабоосвещённый холл с провалом посередине. Ничем не огороженная спиральная тропа в свете вереницы факелов тянулась вниз вдоль бугристых стен. Из глубины доносилось раскатистое «тук… тук…»

Креупци удавалось расслабиться лишь здесь. Здесь он чувствовал уединение; там, снаружи, оно ему недоступно. Никому не доступно. «Постоянно это урчание и чавканье. Эти шлепки, этот запах…» Его передёрнуло при мысли о гадких наростах. Уродцы обратили в руины последние крохи того комфорта, на который он ещё мог надеяться. Он и позабыл, каково это – остаться одному, не ощущать, что рядом кто-то есть, всегда.

Проём в стене прервал череду факелов. Креупци бросил взгляд в темноту и свернул с тропы. Выложенный влажными плитами коридор освещался такими же факелами. Одни источали всё ещё сносный свет, некоторые еле тлели. Значит, сейчас придёт Койел и зажжёт новые. «Что-то он не торопится».

Далёкий стук приглушила усталая поступь. Креупци без удивления остановился. Идущая навстречу скрюченная фигура сделала ещё несколько неуверенных шагов и тоже замерла.

– Родорик, ты? – по правде, Креупци и так знал, что это он. Они постоянно сталкивались в этом туннеле. Старый шахтёр – торопился домой до того, как окончательно рассветёт, Креупци – норовил запрятаться в шахтах, погрязнуть во тьме. Они понимали друг друга, пожалуй, получше многих, но никогда не говорили ни о чём серьёзном.