На мгновение она потускнеет, а монах смягчится, понимая немного перегнул палку вновь. Это всегда происходит, когда речь заходит о предвестниках, бесчинствующих всюду по континенту. И Дилюк сглатывает, понимая, что орден определённо во что-то вляпался, и это что-то его касается. Неужели с уходом Варки, всё катится в самую глубокую бездну?

Кэйа молчит, позволяя монаху провести по её спине, и он, кажется, нашёптывает той что-то успокаивающее, спрашивает у неё, если кто-то, кого она может попросить, если не делать по настоящему, так подыграть ей, сбрасывая подобное бремя на магистра или госпожу Минчи, что собою тоже весьма хороша, и её близость к магистру, почти такая же как и у неё, никто, кроме кого-то из них от этого не проиграет. И она вздыхает, желая что-то сказать, но её прерывают вновь.

— Твои обречённые вздыхания не считаются. Ты сама говорила, что мосты сожжены. Так почему продолжаешь рыдать на пепелище? — и Рагнвиндр вздрогнет, понимая, что речь идёт о нём, прищурится, наблюдая за тем, как поднимается чужая грудная клетка, как нервно она кусает губы, медленно понимая что каждое слово — колючая ненавистная правда.

— Есть, я думаю, что этот человек согласится не просто подыграть мне… Да и ты прав, что-то я совсем прочно вцепилась и верю в то, чего никогда не произойдёт…

Дилюк вскипает, слыша её слова, сжимает тряпку, нетерпеливый взгляд на часы кидая. Скорее бы это всё закончилось, совсем не хочется узнавать о том, что именно происходило, пока он был в странствии и делах, не позволяющих присутствовать в городе. Понимает, что ему следовало бы наведаться к ней, возможно прояснить кое-что, грубо названное пепелищем со слов её собеседника.

Она вздыхает с собственной наивности, мимолётный взор бросая на него, но встречаясь лишь с холодом, тут же отворачивается, прощаясь с тем. Кажется, ей немного не повезло, а потому она оставляет мору на стойке, желая поскорее уйти следом. Предложение об исповеди уже не кажется бредом.

— И давно орден превратился в бордель? — холодно спросит Рагнвиндр, едва она поднимется на ноги и отвернётся.

Альберих вздрогнет, из-за плеча коротко на него посмотрев, скрестит руки на груди, всеми силами подавив в себе желание развернуться, убедиться в том, что это действительно её брат… Ах, точно… Она же больше не имеет права называть его так, не имеет права называть то место своим домом, а людей семьёй.

Она отчаянно верила, что с его возвращением всё станет гораздо проще, но вместо этого, тяжёлыми хлопьями пепел под рёбрами оседает, вдребезги надежды почти детские разбивая. Ей бы хотелось приблизиться, прикоснуться, на мгновения тепло чужого тела вспоминая, но…

— Хочешь спросить именно об этом, едва вернувшись в город? — спросит она, глаз прищурив, на деле же стараясь всеми силами обиженный блеск спрятать, спрятать от чужих глаз секунды позорной слабости, всеми фибрами души надеясь на то, что он сейчас выплюнет что-то едкое и велит убираться. — Я тоже рада видеть тебя живым…

И удалится, оставляя после себя коктейль из противоречивых чувств. С одной стороны, ему очень хочется выкрикнуть что-то ей вслед, с другой, притянуть ближе и выспросить обо всём, что довело её до такого. И вроде бы, это не его дело, но… Пепел оседает и в его лёгких, заставляя дать самому себе обещание навестить Джинн, и кажется… Всё-таки вернуться в орден, совершенно точно понимая, что это почти единственно верное решение здесь и сейчас.

Альберих сияет, выполняет свою работу качественно, но этот ослепительный блеск — смесь противоестественного и порочного, слишком соблазнительно выгодным выглядит. Тень ей была к лицу. Или просто всё дело в том, что это была именно его тень?

***

Решение о возвращении в орден приходит внезапно, когда он осознаёт насколько слабы рыцари, когда осознаёт, что кроме его сестры и Джинн никто не способен нести свою службу так, как подобает, когда видит рваную рану на боку Альберих.

Он прикрывает глаза, взвешивая всё за и против. Он разошёлся с орденом в не самых лучших отношениях и теперь… его возвращение будет жестом максимально странным, но всё-таки, он надеется на то, что он будет уместным. Вдох-выдох, это так странно, он ведь сам в своё время оттолкнул её от себя, сам покинул рыцарей за их подлость.

А сейчас все, кто был к этому причастен мертвы от её рук. Мертвы от рук той, кого он сам оттолкнул, напоследок ожогами о себе напоминания оставляя. Он кусает губы, опуская взгляд на койку в лазарете. Проводит кончиками пальцев по чужой щеке и заметив приближающуюся Барбару, встаёт с чужой постели, уходя прочь, в сторону ордена.

Он вернётся, заберёт у неё погоны капитана, снова за спину свою пряча. Время слишком ясно дало ему понять, что его привязанность не смогло омрачить признание в чужой личине. Он сглатывает, осознавая что это безумно глупо и наивно, понимает что едва ли она так легко и быстро вернётся ему в объятия, едва ли позволит сместить себя с должности капитана, едва ли согласится стать его тенью вновь, едва ли согласится спрятаться за спину и не рваться в бой.

Он заставит её подчиниться. Он шипит на Джинн, забирает дар божества, не разделяя его восторга по поводу его возвращения, фыркает, окидывая быстрым взглядом её, некогда их общий кабинет, и понимает, ему придётся осваиваться здесь с нуля. Хмыкнув, он всё-таки стискивает края листа о своём восстановлении. Зажмуривает глаза, проводит по столу, смотря на заполненные бумаги.

Не то чтобы ему в радость прощаться со своими ночными вылазками и ведением игры вне глаз ордена. Не то чтобы ему было в радость оказываться на глазах вновь, но… Притупленное чувство справедливости совершенно не стоит её боли. И Дилюк облизывает губы, передавая зашедшему Джинну готовые ею бумаги. Всё будет лучше, ему не стоило покидать этого места, не стоило оставлять всё на самотёк, не стоило в порыве собственного гнева бросать всё и уходить куда-то за мнимой истиной. И сейчас, когда она понимает, что всё это было почти бесполезно, когда он не узнал чего-то конкретного, а ощущение потраченного зря времени душило, не позволяя и подумать о том, что от этого было хоть что-то помимо вреда. Дилюк глубоко вздыхает, краем глаза цепляя в углу кабинета свой рабочий стол. Она не избавилась от него, лишь убрала в тёмный угол, чтобы не бросался в глаза и не навевал тоски.

А ещё он совершенно не знает где и как она живёт теперь. Не знает, спит ли она в казармах или уверенно устроилась в чьих-либо объятиях, ведь… Учитывая всю внутреннюю кухню рыцарей, у них и до его ухода всё было не так хорошо по этой части, как хотелось бы, но о том, что с этим происходит сейчас ему и подумать страшно.

Но ведь она всё ещё среди них, носит его погоны, хитро щурит глаза и информаторов подкупает скорее своим откровенным нарядом, чем морой, он знает, жалованием орден капитанов не обделяет, но всё-таки… Всё-таки на эти деньги не так-то и просто обзавестись нормальным жильём. У Кэйи, в отличии от него, магистра или леди Лоуренс, нет ничего, что могло бы ей удержаться здесь, если чужая душа выгорит.

Кэйа всё ещё принцесса для тварей, над которыми он ранее расправлялся ночами напролёт, она сама в этом признавалась ему в ту ночь, когда огненный феникс чуть ли не сжёг её заживо. Тогда он оставил её, игнорируя тихий плач, вызванный болью от его пламени, оставил её в темноте, не желая принимать истину, которую она скрывала, боясь их гнева.

И когда она засияла, когда отыскала в себе силы раздуть погашенные гневом искры, он снова хочет оставить её во тьме. До их ссоры она была мягким коконом, воспринимавшимся благодарностью за их доброту. Тогда она стояла за его плечом, готова поддержать его почти во всём. Соглашалась оставаться в тени, зная, что её ни за что не оставят вновь.

Теперь же её вера кажется чем-то до смешного наивным. Он понимает, Кэйа не примет покорно такого исхода, знает что закричит в лицо Джинн, выплюнет гневные слова о подлости, но лишь из-за того, что она всё ещё рыцарь, сорвёт со своего вульгарного одеяния погоны, бросит к его ногам и чуть ли не задыхаясь от слёз, выпорхнет их здания, пытаясь свой гнев успокоить на улице.