И Кэйа задёргается вновь, когда почувствует хватку на локтях, заплачет, от въедающегося в глаза запаха, вздрогнет, понимая, что тело больше не желает слушаться, лишь прошипит недовольно, а после снова и снова зажмуриться, от резких, совершенно лишённых ритма движений. На мгновение отклониться, губами стены касаясь, и кажется позабыл все слова о любви Дайнслейф, кажется что просто берёт то, что уже принадлежит ему, изредка, слишком быстро теряющихся на фоне её всхлипываний и крика.
Она опускает голову и вздрагивает, замечая собственную кровь. Неужели именно это должно происходить? Почему он замолчал и остановился. Она обессиленно укладывает голову на чужое плечо, краем глаза замечая кровоподтёки на месте укусов и старается не обращать внимания на зуд, на пару мгновений пытаясь почувствовать хоть какую-то прелесть в происходящем, не зря же это называют занятием любовью…
Вот только от любви здесь лишь маниакальное желание присвоить и ни за что не выпускать. От любви, отголоски привязанности, слишком сильно похожей на родительскую любовь, всего-то пять веков назад. И осознание этого бьёт куда сильнее, чем всё, что проделал с ней Дайнслейф, когда-то воспринимаемый самой прочной стеной и самым надёжным другом.
Но он не сумел уберечь от заточения, позволил им даже подумать о том, что её можно бы оставить её в живых. Он допустил это! Отошёл в сторону, когда она нуждалась в его защите, подарив лишь мерзкий жалостливый взгляд.
А сейчас он просто взял и решил стать её новым кошмаром, оправдать все её страхи, сделав безвольной куклой в своих руках. И на иссохшие глаза снова наворачиваются слёзы, она осознаёт что они замерли, понимает, что расслаблена и почти ничего не чувствует.
Ей снова становится страшно, она пытается поёрзать, но тут же чувствует как ей кладут руку поперёк живота, не позволяя отстраниться, как крепко прижимают к себе, мягко проводя по низу живота, словно пытаясь извиниться за, как ей показалось, развороченные внутренности.
— Я ведь… Дайн, постой…— он выдохнет, прикрывая глаза от осторожного поцелуя в висок, словно это была лишь вспышка гнева, что сейчас он отстранится, пытаясь загладить свою вину, жаль что она не знает, что теперь удавка на её шее завяжется ещё туже.
— Ты понесёшь от меня… — холодно говорит он, мысленно усмехаясь с того, как напряжётся её тело, проведёт носом по хрящам уха, лизнёт тот, и почувствовав чужое желание возмутиться, снова проведёт пальцами по чужим губам. — Не пытайся сопротивляться, милая…
Громкий визг, от ощущения белёсой и вязкой жидкости почти заглушит его, он нахмурится, успокаивающе проведя по чужим бёдрам. Пусть отрицает, пусть молит об удаче, она уже ничего не исправит, и едва она стихнет, он оставит её, отстранится, позволяя той упасть в кровать, склонит голову на бок, хитро в заплаканное лицо заглядывая, но не спешит высвобождать чужие руки. Пусть привыкнут хотя бы к ремню, пока те не оказались в кандалах.
Усмехнувшись, коротко проведя кончиками пальцев по чужой щеке, он отойдёт к столу, открывая чернильницу. Услышит тяжёлое копошение, снова одарив её мимолётным взглядом, она сейчас не встанет, а недовольное шипение можно будет проигнорировать.
Он должен оборвать все нити, что могли бы вести прямо к ней, что могли бы дать наводку на место, где её стоило бы искать. Он не позволит. Чернилами по бумаге выводит угрозу для всякого, кто решится искать её, для всякого, кто надумает вернуть её в объятия свободы.
Змея, зовущаяся ревностью капает в глаза своим ядом, полноценно рассудка лишая, и он принимает эту темноту благословением, широко улыбаясь, и чувствуя затылком страх застывший в глазах девушки, укладывает бумагу на стол, в середину, чтобы точно увидели.
Когда Кэйа уснёт, от них не останется и следа, когда Кэйа уснёт, он спрячет её в самой глубокой бездне, там, куда даже прокаженные создания не решаются засунуть свой нос, туда, куда никто из тех, кто может быть в силах ей помочь не доберётся.
Остаётся лишь дождаться, пока сомкнуться её глаза, а пока он отстёгивает плащ, накрывая им чужое обнажённое тело, оглядывает постель, примечая следы крови и усмехается.
Они вкупе с густым, почти острым запахом ноготков, красноречиво дадут понять, что им не найти её, что им не вернуть капитана Альберих, что сейчас из собственных ремней вырваться пытается. Это вульгарное одеяние было ей к лицу, однако, больше оно ей не понадобится.
Устроившись рядом, он позволит себе запустить руку в её волосы, мягко и ласково растрепав их, и плевать что девушка шипит о том, что ненавидит его, плевать на чужую сломанную жизнь, осталось лишь дождаться рассвета, расставит все точки над и, лишая её даже иллюзорной надежды на свободу и жизнь вне его кольца рук.
— Зато я люблю тебя, милая… — ответит он ей, замечая в чужих глазах сомнение и отчаянное желание ударить его, такого наглого вруна.
Жаль только то, что в его словах нет ни капли лжи, зато скверны в чужих желаниях — бесконечные океаны, в которых он с радостью утопит её.
Комментарий к Unheil
Вы хотите их видеть в здоровых отношениях или не очень?
========== Endzeit ==========
Бросая внимательный взгляд на сводную сестру, самый первый, после долгой разлуки, Рагнвиндр, совершенно случайно, осознаёт несколько вещей, не очень желанных к осознанию, но совершенно чётких, отчасти, перекочевавших из его опасений, но совершенно нежеланных к воплощению в реальности.
Во-первых, он слишком поздно осознал то, что именно сказали ему в ту ночь. Понял причину тихих слёз, в которых не было ни капли злорадства, лишь совершенно обоснованные опасения, столь долгое время державшие её рот на замке. Кэйа совершенно точно понимала, что лучше от этого никому не будет, понимала и молчала, всячески уходя от ответов на вопросы о своём прошлом. Это имело смысл, это бы определённо столкнуло её в самую глубокую бездну. И скорее всего, если бы её выставили за двери их дома, это было бы самым безболезненным и милостивым действием со стороны их семьи.
Если от Каэенрии действительно хоть что-то осталось, то это что-то не больше чем неуютные руины, которые домом назвать можно от самой глубокой безысходности и отсутствия более… Адекватного варианта. А Кэйа всё ещё в городе, не покидала его, в отличии от него самого. Молчала, раз всё ещё находилась по правую руку от действующего магистра, что оказывается, совсем немногим позднее увёл всех боеспособных людей в самую бездну. И как сейчас он осознаёт, оставить её здесь, было самым лучшим действием во избежание предательства.
А во-вторых, он внезапно понимает, он не должен был оставлять её. Не должен был выпускать из своей тени, чтобы не ослепнуть от её яркого света. Она улыбается, взгляды к себе притягивая, звонко смеётся, уголки губ в кривую усмешку складывая, щурит единственный взгляд, заставляя Дилюка ещё раз внимательно осмотреть её.
Что. Это. Такое? Это развратная девка, а не его сестра. Он оставлял нормальную, верните пожалуйста. Но ничего не происходит, она отворачивается к служителю церкви, глыбе льда, что смотрит на неё снисходительно и кривя имя их бога, обещает в любое время ожидать её на исповеди. И она глубоко вздыхает, продолжив шепотом наговаривать на орден и письма фатуи, предлагающих мир на невиданно щедрых условиях, заставляющих её недовольно фыркнуть.
— А тебе говорили, не играться с чувствами предвестника…— неодобрительно скажет он, заставив Дилюка нахмуриться, внимательно посмотрев за тем, как она поднимет голову с плеча обладателя марганцевых волос и как когда-то в прошлом, нахмурится, едва удерживаясь на грани между умилением и гневом.
— Я вообще-то тогда предотвратила измену со стороны гнилых остатков Лоуренсов! — возмутится она, заставляя обоих недовольно фыркнуть, прежде чем её собеседник крепко сожмёт её плечо, вновь обращая внимание на себя.
— Ты, имея на содержании подпольную сеть информаторов, не нашла пути лучше, чем залезть к нему в постель? Или у тебя от долгого воздержания мозг отказывался работать? — хмыкнет он, вскидывая бровями, выдыхая вверх облачко пара. — Тебе стоит определиться, чего именно ты хочешь… Уверен, со странными порядками Снежной, это определённо восприняли как весомый аргумент в пользу дипломатического союза.
