Скоро силы сопротивляться покинут её, скоро она сломается и начнёт просить его остаться. И он останется с ней навсегда, медленно смягчая хватку на талии и сменяя укусы поцелуями. Он помнит, немногие могли добиться беспрекословного смирения, но он сумеет, сумеет раскрошить чужую веру до основания, не оставит от неё и упоминания. Но это потом, когда она устанет, когда будет недовольно бурчать или тихо плакать от опустошения. Когда всё его естество перестанет дёргаться, требуя продолжения.
И он пойдёт у него на поводу, проводя языком по чужим ключицам. Проведёт концами клыков по коже, крепко стиснув чужие бёдра. Это его, это всё его… И никто более не посмеет этого отрицать, никто не встанет между ними.
И он нашёптывает ей это на ухо, нетерпеливо разрывая материал сорочки, недовольно фыркает, замечая чужие попытки прикрыться, а после резко переворачивает ту на живот, руки на спиной заламывая.
— Ты подчинишься мне… И не имеет значения, сейчас или нет… — шипит он, заглушая чужие попытки закричать, осторожным прижиманием чужого лица в подушки, многочисленные ремни с обычного костюма капитана, туго обовьются вокруг чужих запястий. — Мне хотелось бы быть с тобой нежным и ласковым, но ты нарочно тянула время?
И тихо усмехнувшись, вцепится в копну синих волос, рывком заставляет ту встать на колени и запрокинуть голову. Чужие дорожки слёз тут же слизываются кончиком языка, пальцы мягко проводят по губам, а чужой нос утыкается куда-то в основание её шеи. Кэйа скулит, дёргается, пытаясь из хватки сумеречного меча вырваться, да без толку всё. Та стальная, не позволяет безболезненно избавиться от себя.
— Почему ты… — всхлипнет она, пытаясь собрать в кучу разбитые иллюзии, мысли понимание того, как до этого дошло.
Кэйе безумно обидно и страшно. Она понимает — чужому яду противостоять бессмысленно, понимает что рано или поздно это должно было совершиться, но… Она, где-то на краю сознания всё ещё хочет чтобы это был обладатель алой, подобно первым лучам солнца, копне волос, но к голой спине прижимается лишь сталь доспехов, в лицо лезут лишь светлые волосы, а саму её пронзает лазурь, затянутая свинцовой дымкой безумия.
Это не то, чего она так отчаянно желала, не то, ради чего приказывала сердцу угомониться, а тело травить подавителями, чтобы отвоевать у природы хоть частичку спокойного сна. Всё это оказалось напрасным, опороченным чужой безумной тягой, всё это превратилось в несбыточные мечты ровно в тот момент, когда чужой яд едва был впрыснут в кровь.
— Потому что я безумно люблю тебя, конечно же… — наигранно мягко ответит он, жадно вдыхая ослабевшие нотки туманного цветка, царапает ногтями низ чужого живота, другую руку на глотку укладывая и затылок чужой к плечу своему прижимает. — Потому что Рагнвиндр идиот, отнекивающийся от тебя… Ты ведь помнишь, там под землёй, ты была лишена воли…
И она сглотнёт, смаргивая слёзы, тщетно ногтями по доспеху поскребёт, напарываясь подушечками на острый конец звезды. Ей неприятно, ей хочется вырваться и бежать, бежать куда подальше, туда, где сильные руки не дотянутся до неё, туда, где он потеряет её из виду, но всё это разбивается об предупреждающее сдавливание шеи, на мгновение перекрывающее ей воздух. Бесполезно, от её отчаянного желания он не исчезнет.
А Дайнслейф что-то болезненно-ласковое на ухо нашёптывает, размазывает проклятый сок по пальцам, дразнится, проводя по краям половых губ, довольно урчит, едва до уха громкий вздох донесётся, стоит ему начать плавно вводить пальцы в чужое нутро.
Бездна видела её своей матерью, теперь же она породит их погибель. Дайнслейф облизывает губы, а после шершавым языком принимается зализывать края метки. Она дёргается в его руках, тихо скулит, пытаясь зубами за пряди чужие схватиться. Но осознавая, что это куда тяжелее чем казалось, зажмуривается, пытаясь голову немного повернуть набок, хотелось увидеть чужое лицо, хоть краешком глаза, но…
Она догадывалась, что сейчас на чужом лице оскал красуется, а глаза словно металлической пылью посыпали, оставив лишь отвратительно низкое желание, которое от вовсю исполняет. Она слышит тихое фырканье, слышит капли восторга и почему-то совсем затухает, внезапно вскрикивая от резкого движения чужих рук.
Альберих чувствует — с ней не церемонятся, чувствует как чужие ногти нетерпеливо стенки расцарапывают, не позволяя даже понадеяться на что-то нежное. Неужели это долгое подогреваемое её нахождением рядом желание, или подстроенное возвращение домой, но не сияющей звездой и спасительницей, а позорной грязью и клеймом?
Она не знает того, что от тех, кто заключил её когда-то в детстве уже ничего не осталось. Или знает и радуется, думая, что кошмар прекратился раз и навсегда. Она ошибалась, а потому, теперь у неё есть веская причина проклинать своё бессмертие.
И Кэйа выдохнет, едва пальцы чужие прекратят копошиться, прикроет глаза, невольно сжимаясь, в защитном жесте. Вот только этого недостаточно, пальцы рыцаря размазывают её соки по спине, пока возятся с тем, чтобы логически закончить всё происходящее.
И всё-таки, она решается выпросить себе хоть каплю ласки, хоть один повод поверить в лживые слова о любви, слетающие с чужого языка, пока чужой запах не забил ноздри вновь, пока она может говорить, не захлёбываясь болезненными стонами, пока Дайнслейф способен услышать её…
Руку с шеи убирают, мягко проводят по плечам, словно отвлекая от происходящего, а чужие губы покрывают загривок, словно услышав чужие мысли, словно давая той ложную надежду на то, что это не кончится плохо. Она опустит голову, под поцелуи чужие ластясь, внутри же от страха дрожа. Неужели яд так стремительно действует, заставляя думать о том, что это правильно?
— Дайн… — тихо позовёт она, едва почувствует как к бёдрам прижимается чужой орган, раскроет рот, желая обратить на себя его внимание вновь, но тот перебьёт её раньше, чем она успеет хоть что-то сказать.
— Я не буду ничего тебе… обещать… — негромко скажет он, относительно мягко толкаясь вовнутрь, лишь для того, чтобы чуть наклонить её, утыкая лбом в стену и коленями в изголовье кровати.
Ласка пропадёт, едва он замолкнет. Ногти вопьются в бёдра, алыми полосами спадая к коленям и возвышаясь к рёбрам. Словно укуса и запаха мало, словно всё в ней должно кричать о принадлежности ему одному, и выжидает пару мгновений, чтобы почувствовать что та успокоилась, чтобы вдохнула без страха, на мгновение поверив в чужую ласку, сию же секунду забыв о зуде царапин. Он поддаётся вперёд, снова вводя зубы в чужие плечи. Довольно урчит, слыша ещё приглушённый вскрик, пусть кричит, никто и подумать не посмеет, что с ней что-то делают против её воли, ведь… Ветра свободны, подобно смерти. Смерть обычно сопутствует ему, может ли он рассчитывать на благосклонность шторма?
Сущие глупости, глаз бога — сделка с лживым небом, что обрушилось в один прекрасный момент на их дом и обязательно будет падать снова и снова, напоминая о том, кто правит балом в этом мире.
Он глубоко вдохнёт, резко подаваясь бёдрами вперёд, вдохнёт прекрасный цветок, чтобы приструнить его ядом. Чтобы выучить болью, чтобы отпечататься на самой подкорке. Он смеётся, едва чувствуя движения её пальцев. Жаль, что латы, даже несмотря на то, что они гораздо легче боевых доспехов, мешают, но снимать их… Всё равно немного проблематично, тем более, касания к металлу чувствуются куда ярче, чем просто кожа к коже. Он прикрывает глаза, сдёргивая ленту с чужого глаза, глушит чужой крик ладонью, резко перетягивая её на себя.
Капитан кавалерии? Что ж, самое время ей показать все свои навыки верховой езды, и плевать что вся кавалерия была уведена на верную смерть, в объятия бездны, о, она наверняка устроила пир в честь их прихода, и плевать, что угощением служили они сами.
— Скажи, когда ты сидела в седле в последний раз? — тихо спросит он, надавив на чужие бёдра, заставив ту резко опуститься и закричать, пронзительно и слишком громко, для устоявшейся тишины.
Он усмехается, чувствуя как по члену течёт тёплая струйка, кажется это её кровь… Не то чтобы его это остановит, всего лишь даст повод на пару мгновений отдыха, прежде чем осторожно приподнять её, тут же резко подаваясь навстречу. Кажется, капитан Альберих не такая уж и развратница, как про неё говорят и думают. Экстравагантный образ не мешал ей оставаться влюблённой девочкой, чьи мечты так легко и приятно ломать. И он восхищённо вздыхает, обманчиво-мягко проводя по царапинам, беспощадно оставленным на её теле, нашёптывает что-то спокойное, словно не он прямо сейчас истязает чужое тело и ломает чужую волю, словно это не он…
