И неизменными бабочками скроется из виду, одарив того насмешкой. И шелест крыльев бабочек казался громче звона колоколов, что ему порою доводилось слышать вблизи. И закрывая глаза, чтобы знакомый силуэт растворился как можно скорее, чтобы забыть о том, что он всё равно оставил его в живых, чтобы крепко сжать в руках фигуру, хранимую с тех самых пор, как потух огонь пожарища… Он искренне надеялся на то, что божество из Сумеру погибло в тот день, когда скорбь архонта холода от потерянной любви надолго отравило небо Тейвата снежными хлопьями. Богиня любви обожглась об свои же чувства, и теперь, собираясь сковать мир в своих льдах… Она даже не догадывается о том, что её предали. О том что посинели зелёные пряди в копне рыжих волос, о том, что потемнел знак его стихии на спине, и светло-зеленый уступая иссиня-чёрному, медленно уходил вместе с тем богом, которого знали. Уходил, предавая своего обладателя забвению. Однажды от него останется лишь имя и пара слов в полузабытых легендах. Однажды он сам забудет о том, кем был до того как бездна завладела его сознанием.
Но в их коротких разговорах с принцем, тщетных попытках бездны вести переговоры, падший бог лишь улыбки спокойные прячет, сию минуту оставляя их наедине, наверняка очень чётко ощущая взгляд Итэра на своей спине. Он не трепещет перед ним, подобно тем, кто старается с ними бороться, не питает должного уважения, криво усмехаясь вестникам и чтецам. В отличии от них, он сумел сохранить свой человеческий облик.
Однажды непоправимому суждено произойти, и если осквернение бога, что спокойно существует без сердца не является тем самым, то возвращение принцессы отлично подходит под список бедствий, которые никогда не должны произойти.
— Всё ещё надеешься спасти её? — послышится знакомый голос, упадёт чёрный капюшон, лицо ненавистного божества являя, наклон головы, въедливый взгляд и осознание того, что он всё знает заставляют сделать шаг навстречу.
— Тебе недостаточно возлюбленной, что собирается разрушить Селестию, или вы соревнуетесь, кто скорее погрузит этот мир в безумие первым? — холодно спросит он, замечая искорки смеха в чужих глазах, видя как тот вновь прикрывает ладонью лицо и тихо смеётся.
— Если архонт без сердца её не смущает, то я не знаю как скоро у неё это получиться, ведь моё — у тебя… — прекратив смеяться, спокойно скажет он, откидываясь на стену. — Ты сам сделал всё, чтобы у неё этого не вышло… Должен сказать тебе за это спасибо… Как и за украденный глаз культиватора… Не знаю что случилось, когда они бы осознали что статуя и Осилал не смогут дать им то, что они хотели…
И ещё раз глянув на дверь таверны, криво усмехнётся, отходя от него.
— Насладись её чувствами, пока это возможно… — кивнёт на дверь и чёрными бабочками в ночи скроется, заставляя хранителя открыть дверь, глазами выискивая синюю макушку.
Осознание того, что он мешает обоим почему-то совершенно не радует. Словно однажды, он пожалеет об этом, словно его тоже заставят выбирать между миром, что хоть и отвернулся от него, но продолжает быть убежищем для неё, и бездной, готовой отомстить богам и за него…
Это всё слишком сложно, для того, чтобы отказаться от лишних мгновений в её компании, для того, чтобы опустить голову воспитаннице на плечо, роняя слова о том, что он остаётся. И не стоит того, чтобы не ощутить мягких касаний к своим плечам, мягкому взгляду и тихого смеха под подозрительный взгляд её братца. Он помнит суть их конфликта, он видел его своими глазами, а потому лишь крепко стискивает чужую руку, обещая рассказать обо всём там, в тесной комнатке на третьем этаже, около стен. Она улыбнётся, смахивая пряди с его лба.
И прежде чем она отвлечётся на странный взгляд брата, прежде чем его руки осторожно лягут на талию девушке, он окончательно признается, пока лишь самому себе, в том, что безумно любит это создание, так ласково к нему относящееся. Если бы она видела в нём лишь фигуру отца, едва ли позволила бы ему приблизиться.
Быть может, дело в размытости понятий? В том, что отцом она всё ещё считает того, кто оставил её пять столетий назад или мастера Крепуса, на чьём пороге они её оставили, в своём желании скрыть ту как можно надёжнее?
Это не имеет значения, когда тихий смех резко переходит на холодный и уверенный шепот, когда на стойку ложится белый конверт а затянутый синевой глаз мгновенно приобретает серьёзный оттенок. Дайн приподнимает уголки губ, всё-таки обнимая Альберих за талию, щекой чувствует её вздрагивание, и бесшумно смеётся, едва не впиваясь пальцами в чужой бок.
Алые глаза пробегаются по содержимому письма, а после следует негромкий диалог, о содержимом конверте, о том, откуда у неё скальп обидчика, откуда она достала эти письма? Но встречаясь с хитрой улыбкой, вслушиваясь в ответ, тут же мрачнеет, пожалев о том, что вообще этим поинтересовался. Огрызается на ласковое прозвище, в очередной раз напоминая о том, что они не брат и сестра.
Она засмеётся, фальшиво извинится за это, а потом мягко обнимет Дайнслейфа за шею, хитро единственный глаз прищуривая. Заурчит тихо, нашептывая брату о том, что это её старый знакомый, а после мягко поцелует его в висок, запустит пальцы в светлые волосы, а потом отстранится, оплату за алкоголь выкладывая на стойку. Кивок головы — знак что разговор окончен. Он закроет глаза на мгновение, а потом отстранится, едва она зашевелится, чтобы встать на ноги.
И он откроет глаза, ещё раз кинет мимолётный взгляд на Рагнвиндра, и встретив в ответ недоверчивый холодный взгляд — грубая забота, часто таковой не воспринимаемая. Заботится, неужели они помирились? Или это привязанность и беспокойство? Наверное всё-таки второе, первое слишком сильно пережимает что-то тёмное, что ревностью называется. На мгновение он ловит кивок головы бармена. Слышит тихое: Не смей навредить ей.
И в ответ кивает, следуя за нею, стискивая чужую руку. И лишь выйдя из таверны, оказавшись в тёмной комнате, крепко стискивает талию капитана, прижимая к себе , утыкая ту носом в плечо. Зажмуривает глаза, понимая, что ни за что не отпустит ту более. На лице расползается довольная улыбка. Он облизывает губы, слыша учащённое дыхание девушки. Гладит ту по голове, и лишь отстранившись, оставит мягкий поцелуй на её уголках губ.
Она засмеётся, прищуривая глаза. Ещё немногими минутами назад он ластился к ней, подобно котёнку, а сейчас чуть ли не набрасывается, крепко сжимая чужие руки. Касается губами её пальцев, чуть ли не рычит, осторожно стаскивая чужие перчатки, стаскивая чёрную нить с её лица, мягко улыбается, глядя в жёлтую склеру. Её личное проклятие, метка её принадлежности принцу, бездне, всей той скверне, что всё ещё живёт, копошится, в её поисках.
И он заурчит, осознавая что она предпочла его. Улыбается, понимая, что она не станет забираться в самые недра ради них, что не станет поддаваться уговорам тьмы. Он смеётся, мягко подходя на шаг и убедившись в том, что она не сопротивляется, что он не испугал её, лишь снова сжимает ту в своих объятиях, цепляется за завязки корсета, прячет нос в макушке, и после, сбрасывает тот, вместе с мехом, столько похожим на тот, что покоится на плечах магов бездны. Усмехается, мягко толкая ту в, до безобразия узкую для двоих, постель.
Она утащит его за собой, прижимая того к себе. Обнимет за шею, не позволяя и отстраниться. Мазнёт губами по чужой щеке, и развернёт на спину, к стене пододвинувшись. Поднимет уголки губ, проведя кончиками пальцев по чужим щекам. Мягко улыбается, отбрасывая попытки разглядеть хоть что-то в кромешной тьме. Это всё так странно, она устало выдыхает, устраиваясь у того под боком. Зажмурится, проводя ладонью по груди и расслабленно спросит:
— Ты теперь останешься на ночь? — даже не приоткроет глаз, позволив прижаться носом в свои ключицы.
Удивительно, как быстро меняется чужое настроение, как внезапный порыв снова сменился на ласку. И вот он вновь у неё в руках, притих, размеренно выдыхая куда-то в ключицу. Это успокаивает. Заставляет уложить руки на чужой голове, кое-как зацепиться за одеялом и скрываясь под ним, провалиться в спокойный сон. Всё так, как и должно быть. Это гораздо лучше долгих терзаний и копошения в беспомощности от невозможности заснуть. В конечном итоге, кто посмеет их осудить? Кто знает кем они вообще приходятся друг другу?
