Её руки дрожат, прежде чем тело в её руках содрогнётся, прежде чем корни мягко обовьют её ногу, прежде чем злобное растение поднимет голову и осторожно прикоснётся к её щекам, мягко касаясь плеч.

— Но зато я буду любить тебя, в отличие от него… — тихо произносит самозванец, шершавым языком слизывая слезу на чужой щеке. — Просто позволь мне избавиться…

И кажется, она колеблется, когда руки чужие её ладонь накрывают, когда подносят к груди, позволяя биение почти настоящего сердца почувствовать… Осторожно приподнимает уголки губ, одежду чужую сминая, и кажется, кивнёт, позволяя тому взять верх, отомстить за нелюбовь наставницы и забрать ту, что готово дать ему опороченное и почти сгнившее сердце Альберих.

Задушенный кашель заставляет её нахмуриться, прежде чем так знакомая вязкая алая жидкости не омоет её ладонь, оставляя небольшую царапину, прежде чем создание почти безжизненной куклой навалится на неё, прежде чем покажет себя в своём настоящем обличии.

Прежде чем Кэйа скажет хоть что-то в ответ, на такие же фальшивые чувства двойника, который нуждается в её вере, в её умении провести даже путешественницу и её компаньона.

Кэйа любит его, но он никогда не примет чьих-либо чувств. Кэйа может верить во что угодно, но он не позволит ей надеяться на ответное тепло, даже сейчас, в единственное мгновение, когда она позволит себе побыть человеком, точно таким же, как и все в окружении, когда существо принявшее его облик звереет, огромной попрыгуньей опасливо над фигурой капитана возвышаясь ноги корнями обвивает, словно просит о помощи, уже взглядом, едва потеряв возможность говорить.

Её рука сжимает рукоять меча, а маска рассыпается в пыль, когда она позволит себе всхлипнуть, корневища обрубая и безжизненные части куда-то в сторону сбрасывая. Она хочет бросить орущие, хочет стиснуть в объятиях чудовище, но понимает, что всё это будет ложью. И чем она тогда лучше правды, в которую её не устают тыкать носом?

Альбедо протыкает растение прежде чем с её губ сорвётся короткая просьба о прощении, прежде чем она отведёт взгляд в сторону, не желая смотреть на то, как распадается в пыль существо, что на мгновение заставило её поверить в свет в конце тоннеля.

Недовольное фырканье до её ушей донесётся не сразу, как и обидная фраза, почти заглушаемая чужими шагами.

— Любовь — это смерть, Кэйа, — надменно говорит тот, не ожидая ответа, не желая заглядывать в блеснувшую на мгновение звёздочку чужого глаза.

— Любовь — это смерть… — вторит она, присаживаясь на корточки и проводя по траве, едва впитавшей светящиеся частички чужого тела.

Один неосторожный взгляд в чужую спину, что задержится до тех пор, пока силуэт не исчезнет из поля зрения, судорожный вдох, прежде чем она опустит голову, не замечая мягко падающего на волосы снега, словно глаз бога насквозь пропитался чужой печалью, под стать своей хозяйке роняя слёзы.

— Действительно смерть… — продолжит она, стискивая в руке припорошенную снегом траву.

========== Loreley ==========

Дайнслейф крепко обнимал её, оставляя осторожный поцелуй в уголке губ. Прятал в расшитом звёздами плаще, в минуты редких свиданий, позволял спрятать лицо в своём плече, мягко гладил по спине, едва та прикроет глаза, шепча что-то об усталости. Хранитель лишь ласково улыбался, сравнимая Альберих со слепым котёнком.

Он должен относиться к ней как к воспитаннице, в крайнем случае, как к дочери или младшей сестре, он ни в коем случае не должен любить её, но… Она рядом с ним, позволяет касаться себя так, как не смеет кто-либо более.

И если их любовь воплощение греха — очевидно, он самый безобидный из всех существующих. Кэйа всё ещё жива, он клялся защищать её, и данное когда-то давно слово держит, мягко касаясь губами макушки. Она жмурится, словно котёнок, а потом лицо в груди его прячет, словно защиты в его объятиях ища.

Он знает, его любовь — самая лучшая защита из всех имеющихся вариантов. Знает, что в его объятиях она совершенно точно не сойдёт с правильного пути. Дайнслейф улыбается, когда девушка потянет к нему руки, мягко обнимает его за шею, прежде чем снова начать нашёптывать о чём-то своём. Она жмётся к нему в поисках тепла, и довольно улыбается, ощутив то. Кажется, вся напускная радость и игривость, разыгрываемые для жителей Мондштадта мгновенно меркнут, стоит ему к ней прижаться. Он слышит её вздохи, слышит её бормотание и недовольство, и жалеет о том, что не может быть рядом с ней. Что должен обрубать ниточки ордена, ведущие к ней, что их так много, они такие очевидные, и от этого орден кажется совсем глупым и почти безобидным, раз такие очевидные улики всё ещё не дают понять кого именно нужно искать.

Порою желание остаться в городе ветров и почти всегда находиться рядом с нею, ощущается слишком сильно. Обычно это происходит когда она засыпает у него на груди, когда прижимается щекой и крепко стискивает плечи, словно сны вместо отдыха, последние силы отнимают. Он грустно улыбается, но никогда не встречает утра подле неё. Ещё слишком рано для такой роскоши.

Она шутливо усмехается, и показывает что-то вроде детской и совершенно неважной обиды, губу прикусывая и глаза хмуря. Что-то нашептывает ему на ухо, что он снова оставил её кошмарам на растерзание и прочую несущественную ерунду. Тихо смеётся, а после словно забывает об этом, снова и снова ластясь к его рукам.

Кэйа искренне ему верит. Он видит это в блеске глаз-звёздочек. Она уже не ребёнок, но всё равно неизменно стискивает край его рукава или ладонь, как когда-то очень давно. И он невольно улыбается, понимая что это не изменится до тех пор, пока он того не пожелает. Пока не оттолкнёт от себя, говоря что не хочет чтобы она так делала. Этого не произойдёт. Лишь потому, что ему безумно хочется оставить её себе.

Он помнит что это неправильно, что должен наставлять и оберегать, что должен быть примером и подобием родительской фигуры, а не любить. Вот только… Какой от этого толк, если осуждать его за это больше некому, если сама Кэйа почти позабыла о том, кто она за маской капитана кавалерии.

Кэйа всё помнит, он в этом уверен. Как и в том, что её это, совершенно точно, ни капли не радует. Её преданность погибшей нации давно стала чем-то несуществующим. Она никогда не выберет руины, если её поставят перед выбором.

Быть преданным стёртому в пыль престолу слишком тяжело. Ещё сложнее быть его законной наследницей. Когда всё, на что ты можешь опереться — разваливается и сыпется мелкой крошкой к твоим ногам. Она однажды оговорилась о том, что хочет позабыть о своей принадлежности к угасшим звёздам, что хочет сбросить огромный груз лжи отравляющий душу и обрубающий любые мосты к тем, кто отвернётся от неё, если всё это всплывёт. Она плакала, спрашивая почему Селестия не убила её, отчаянно нашёптывала о навязчивых желаниях прекратить это всё здесь и сейчас, о том, что у неё совершенно нет сил…

В тот момент он слишком ясно осознал, что слишком долго отсутствовал в жизни звёздочки, что доверчиво смотрит разными глазами на него, изредка шутя о том, что он совсем не изменился за пять веков.

Дайнслейф молчит о том, что аналогичное проклятие обитает и в ней, молчит о том, она тоже навсегда останется такой, какой её видит он прямо сейчас. Молчит о том, насколько глубоко оно обитает в её сердце, что никакая кхемия и магия этого клейма не вытравят. Молчит, потому что знает, она бросается в бой, выживая только ради его, не знает, что ничто не разорвёт её с жизнью, а потому позволяет себе спрятать улыбку в её макушке, мягко оглаживая её плечи. Она не умрёт никогда, даже если кто-то сумеет снять клеймо, он не позволит.

Дайнслейф слишком хорошо помнит во что превратили боги его дом, а сейчас видит как они меняют его звёздочку в своих интересах, как забрасывают семена в её душу… Он не позволит им изменить её. Не позволит навредить ей, мягко сжимая в объятиях, оставит очередной поцелуй в лоб, а после укроет одеялом, и оставит в ночи вновь. Уйдёт, уводя орден по ложному следу, уведёт, чтобы более никто не нашёл к ней дорогу, уведёт их, прежде чем позволить заключить себя в объятия, прежде чем её улыбка перестанет быть невинной, прежде чем она крепко вцепится в него, и он станет для неё большим чем является на данный момент.