Тогда она искренне просила у Дайна прощения, на деле же тихо умоляя о понимании и помощи. Она догадывается, что её свобода стоит братцу костью поперёк горла, но верить в это совершенно не желает, лишь стискивает руки в кулаки и закрывает глаза, желая думать о том, что это всего лишь беспокойство, а не пренебрежение.
Он всё видел. Видел как она извинялась, зацеловывая чужие уголки губ, как обещала вытащить одну-единственную встречу, как искренне сожалела о своей невозможности, и тихо вздыхала от осторожных поглаживаний по спине. Дайнслейф, безусловно, любит её, мягко улыбаясь той и принимая чужие извинения, на поцелуи поспешные и короткие отвечая.
Наличие у сестры обоюдной любви ставило Дилюка в некоторые, весьма условные, рамки и он снова злился, руки на щёки сестры укладывая, замечая как быстро порою она прячет от него свой мобильный, как быстро набирает иногда сообщения, а потом показывает почти девственно чистый список переписок, где кроме диалога с Джинн, наверняка подчищенного и старательно завуалированного, и группового чата, наполненного лишь напоминаниями о сдаче и домашних задания нет ровным счётом ничего.
Зато в записной книжке номер этого человека записан с сердечком на конце контакта, маленькая оплошность, выдающая её с потрохами. Она жаждет встречи, максимально неформальной и свободной, лишь бы остаться наедине, сказать что-то откровенное, теплящееся в чужой груди, заставляющее сердце в чужой грудине биться быстро-быстро, так, чтобы его биение эхом в ушах отдавалось.
Дилюк знает, она хочет, хочет чужой любви, на уровне чуть выше, чем мягкие, почти невинные прикосновения и почти бесконечные слова, знает что она хочет остаться с ним наедине, хотя бы в по ошибке запертом кабинете, чтобы урвать несколько минут на откровенный разговор или на самую малость побольше, лишь бы лицом к лицу, без лишних свидетелей, глаз и ушей. Лишь бы прикоснуться чуть более смело, в некотором счастливом осознании своей возможности побыть чуть поближе чем положено в общественном месте. Он видит это отчаянное желание, а потому почти всегда встречает её у дверей аудитории, практически выхватывая девушку из чужих рук, замечая тоску в голосе, когда она с ним прощается, видя отвратную фальшь в улыбке, на деле служащую лишь сигналом о помощи.
Кэйа всегда затухает, когда ей напоминают о её любви, кусает губы, даже не заикаясь о чём-то подобном, где-то в груди лелея надежду на то, что ей удастся обмануть его, удастся сокрыть хотя бы телефонный разговор или короткую, подстроенную случайную встречу, чтобы украдкой стащить желанное касание к губам и мягкое движение языка по нёбу. Прошептать какую-нибудь пошлость на ухо и кинув тоскливый взгляд в случайные окна, разойтись, то и дело оглядываясь, в отчаянном желании запомнить чужой силуэт таким, не скованным правилами поведения в институте и обществом, рядом постоянно находящемся.
Она не прячет своих желаний, не удивляется тому, когда Дилюк говорит о том, что это неправильно… Лишь совсем забрасывает ведение дневника, с некоторым подозрением в глаза алые заглядывая и понимая, что всё равно ничего не скрыть, отбрасывает его, изредка на страницах ведя черновые записи к домашним заданиям, да редкими пометками типа смены блоков в тетради и покупки расходников. Иногда встречаются вырванные страницы, на оставшихся иногда можно найти влажные пятна, видимо…
Она плакала, стараясь спрятать от него что-то очень личное, заставляющее заплакать… Наверняка сожаление о том, что она не может быть рядом чуть дольше, не может быть ближе, не может посмотреть со всеми своими чувствами и жаждой…
Тогда она скрыла от него содержимое страницы, и наверняка опять сожаление, жажда быть рядом порою сильнее любых запретов, которые он отчаянно пытается ставить своей сестре, что из всех сил хватается за руку этого человека, умоляя не бросать её в пламя братских рук, умоляя подождать ещё немного, лишь бы не расставаться с ласковым взглядом в светло-голубых глазах, лишь бы не отпускать, лишь бы не оставаться наедине с обжигающими чувствами Дилюка, лишь бы не гореть заживо в зареве чужой ревности без единого шанса на спасение. Она сглатывает, к груди прижимая обрывок, до последнего прося взглядом не отбирать спрятанный в ладонях смятый лист, делая осторожный шаг назад, словно это спасёт её наивную надежду вырваться, хоть на мгновение, чтобы остыть от жрущего огня, чтобы спрятаться, на считанные мгновения.. Но едкая усмешка на губах брата заставляет вздрогнуть, а на тяжёлые шаги навстречу, подрагивает, крепче листок к груди прижимая, смотря умоляюще, прося не разрушать на ладан дышащие надежды на окончание всего этого безумия.
Так отчаянно и безнадёжно, что впору сравнивать с жёлтыми тюльпанами… Он тихо хмыкнет, понимая что чужие вспотевшие ладони и изломы сгибов едва ли сделают содержание записки понятнее. В этот раз он позволит ей отойти на полшага, чтобы украдкой посмотреть как она выбрасывает скомканную бумагу, всё-таки бросая мимолётный взгляд на газовую горелку, чтобы сжечь несчастную записку, чувства, одно-единственное желание. Он выдохнет, всё ещё косо смотря на сестрицу. Она замечательная, когда осознаёт что её не пустят, что не позволят ни единой лишней минуты в обществе объекта своего обожания…
Дилюк усмехается, проводя по щеке Кэйи, что, кажется, тоже вспомнила обо всём, что касалось её чувств. Девушка вздрогнет, позволяя брату снова устроить голову на её плече и растеряться, когда тот глаза прикроет, крепко обняв её. Шумно выдохнет, на мелодию телефонного вызова отвлекаясь. Внимательно всмотрится в название контакта, то и дело стреляя в спрятанное в её плече лицо. Прижимает мальчишку, не позволяя тому от себя отстраниться, а после снимает трубку и быстро аппарат к уху прикладывает, с мягкой улыбкой здороваясь с собеседником на другом конце провода. Дилюк хмурится, вслушиваясь в искренний смех сестры. Такая реакция у неё возникает лишь на двоих человек. Дайнслейфа и Альбедо. Обоих он в равной степени ненавидит, ведь…
У них слишком много привилегий касательно самой Альберих. Бессменные друзья, с самого начала учёбы, и почему только отец поощрял её нахождение в обществе этих людей? Если подобное отношение к Альбедо он мог обосновать тем, что он сын уважаемой Рэйндоттир, он имел возможность увидеться с ней до поступление, то в отношении укравшего чувства его сестрицы молодого человека он объяснить был не в силах. Какая-то договорённость? Покойник знал всю подноготную и не имел ничего против этих отношений? Он ничего не знает о Дайнслейфе кроме того, что у него есть близнецы — младшие брат и сестра. Он не понимал почему тот сквозь пальцы смотрел на зарождающуюся симпатию и не душил её в зародыше.
Но Крепус мёртв, он оставил ему свободу выбора и в отношении сестры тоже. А потому, ни разу не задумываясь, позволяет пламени, подожжённым их взаимной любовью разгореться бесконечным пожаром, чтобы сжечь все нити, которыми они обвязали друг другу сердца, чтобы буйным языком пламени прижечь рану и оставить пепел от тонкой и крепкой нити. А ещё легонько мазнуть им по чужому телу, чтобы выгнать из чужих мыслей всех, кроме него…
Дилюк ревновал при жизни родителя тихо, злобными взглядами в спину сестры, сжатыми зубами и отводом горящих яркостью глаз от светящейся от счастья Альберих и её избранника, проклятиями в адрес самой искренней улыбки в ответ, мысленными обещаниями расправы над обнаглевшим человеком, что касается его сестры. В какой-то момент, он был близок к тому чтобы принять это, но…
Сейчас он сидит подле неё, вслушиваясь в очаровательный разговор, из которого он понимает лишь то, что её зовут куда-то. Опять. И Дилюк поднимает взгляд, слыша её обещания подумать над этим. А в глубокой синеве глаз грусть. Сестрица уже знает что её никуда не пустят и то ли из вежливости, то ли лелея какую-то призрачную надежду, отвечает обтекаемо, передавая своё приветствие его матушке. А после звонок прекращается. Она пусто смотрит в погасший экран, словно замирает, позволяет себе тяжело выдохнуть и посмотреть тяжёлым взглядом на него, заправить ярко-алые пряди за ухо.
