– А вот они, уже здесь!

Услышав позади топот двух человек могучей комплекции, Кременцова не удивилась. Она припомнила, что за стройкой видела двухэтажную хрень с табличкой «милиция», когда ехала с Хусаиновым и Андрюшкой к третьему корпусу. Но когда её, подбежав с боков, за одну секунду обезоружили, сбили с ног, сковали наручниками и начали молотить ногами с матерной бранью – от изумления нахлебалась воды из лужи. Били её нешуточно. Раза три она порывалась крикнуть: «Я лейтенант районной прокуратуры!», но от ударов её дыхание всякий раз пресекалось, и она лишь хрипела, пуская ртом кровавые пузыри. Самая жестокая боль досталась запястьям, поскольку руки были скованы за спиной. Наконец, пинки прекратились. Вспыхнул фонарик. Раздался возглас:

– Ого! Она – лейтенант!

– Реально! Ой, блин!

Её расковали, перевернули, подняли на ноги чуть нежнее, чем сбили с них. Не дали упасть, когда начала валиться.

– Да убери свой фонарь! – вскричала она, яростно размазав по лицу грязь. Тонкий луч фонарика отклонился. Выплюнув кровь, Кременцова вынула ксиву. Два небритых сержанта, стоявшие перед ней, отчаянно извинялись. От одного несло водкой, а от другого – портвейном. Кто-то из них совал ей её «Макаров».

– Вы уж простите! Мы ведь реально не видели! Сидим, слышим – выстрелы. Выбегаем, смотрим – женщина с пистолетом!

Взяв пистолет, Кременцова тихо и деревянно спросила:

– Куда она побежала?

– Кто?

– Женщина с пистолетом!

Сержанты были удивлены.

– Так это же вы и есть…

Скорчив злую рожу, что не потребовало усилия, Кременцова приблизилась к трём контейнерам, заглянула в каждый, потом обследовала пространство позади них, до кирпичной стенки, и, выпрямившись, стремительно захромала в тёмную глубину дворов. Сержанты, забыв про дождь, смотрели ей вслед, пока она не исчезла.

– Вот это да! – промолвил один. А его напарник прибавил:

– Выходит, ширяться лучше, чем квасить! Запаха – никакого, а толку больше.

И оба стража порядка, ёжась от холода, поспешили в свой райотдел.

Был уже двенадцатый час. Кременцова шла по тихим дворам, разбивая пальцы одеревеневших ног о выщербины асфальта, залитые водою. Вместе с дождём по её лицу и ноющему, покрытому синяками телу струился пот. У неё был жар – тяжёлый, полубредовый. Она звала на помощь все свои силы, чтоб не упасть и не потерять среди наваждений главную мысль всей жизни: рыжая не могла бежать к Шестнадцатой Парковой напрямик, по светлой дороге – эти два идиота заметили бы её. Значит, она – здесь, во дворах, и точно плутает: в спальном московском микрорайоне дождливой ночью и чёрт заблудится. Дома – длинные, одинаковые, дворы – с сотнями закоулков, на один двор – два-три фонаря, а надо бы сорок!

Нельзя сказать, что бедная Кременцова совсем сдурела. Нет, она понимала краем сознания, что её мучения ни к каким результатам, кроме плачевных, не приведут, однако решила лучше добегаться до гангрены, чем разбить лоб о стену, что она много раз в своей жизни пыталась сделать по куда более мелким поводам. Всякий раз её находили возле стены без памяти, всю в крови, но всё-таки с целым лбом. Теперь же – после того, как она в течение трёх часов трижды упустила маньячку, ей оставалось либо с разбега штурмануть стену, либо лишиться хотя бы одной ноги, чтоб разбег не вышел. А для чего ей так много ног, если от них толку так мало – что в профессиональной сфере, что в личной?

Так рассуждала скользким, туманным краешком, а порой даже уголком своего сознания Кременцова, идя вдоль длинных многоэтажек, разглядывавших её тысячами жёлтых и чёрных глаз. Основной-то частью сознания она всё ещё рассчитывала поймать маньячку и отметелить её как следует – лихо взмахивала руками, взбрыкивала ногами: вот так вот, дескать, будет метелить, вот так, вот так, да ещё вот так, с разворота! Но когда за углом показалась улица – вероятно, одна из Парковых, обе части сознания притупились. Пропал запал и ноги лишаться, и голову разбивать, и метелить рыжую суку. Ноги уже совсем не держали, перед глазами всё расплывалось и оседало в какое-то сумеречное болото. Сев на бордюр между тротуаром и полосами транспортного движения, лейтенант Кременцова горько заплакала.

Дождь всё лил. Ни прохожих, ни машин не было. Лужа, в которую Кременцова поставила перевязанную ступню, замутилась кровью. Через минуту вдруг показалась одна машина – красный «Жигуль». Он затормозил перед Кременцовой. Открылась правая дверь.

– Мадам, вам куда?

Голос, несомненно, принадлежал уроженцу южной республики. Кременцова назвала адрес, не утаив и номер квартиры.

– Окей, садись!

Держа пистолет под кителем, Кременцова кое-как встала и забралась в машину. Та резко тронулась и рывками набрала скорость.

– Где туфли-то потеряла? – спросил водитель, толстяк с чёрными усищами. Кременцова молчала. Она была на грани потери пульса.

– А чем ты будешь со мной расплачиваться? – не унимался джигит.

– Чего?

– Я спрашиваю, резинка у тебя есть?

– Нет. Есть только железка, – ответила Кременцова, вытащив из-под кителя пистолет. Больше у джигита вопросов не было. Он весь путь промолчал. Гнал быстро. За полчаса долетели. Опять выходя под дождь, который усилился, лейтенант Кременцова всё же дала отшитому кавалеру двести рублей, так как он любезно приткнул «Жигуль» вплотную к подъезду. Больше у неё с собой не было.

Три ступеньки перед подъездной дверью и пять ступенек до лифта отняли у Кременцовой последний остаток сил. Она жила на шестом. Лифт, к счастью, стоял на первом. Войдя в квартиру, точнее – упав в неё, Кременцова сразу, в прихожей, сняла с себя абсолютно всё, включая повязку. В тепле, без мокрой одежды, ей стало легче. Чувствуя слабую тошноту, она поднялась, зажгла везде свет, и, сев в большой комнате на диван, осмотрела ногу. Ступня распухла и покраснела. Её пронзала дёргающая боль. Во всём теле была ужасная ломота и вялость, что говорило, видимо, о высокой температуре. Выпив из бутылки пятьдесят грамм коньяку, Кременцова быстро ополоснулась под душем, приковыляла обратно в комнату, улеглась, взяв трубку радиотелефона, и набрала ноль три. Вызов приняли. Это заняло минут десять. Потом она позвонила Инне Сергеевне Карнауховой, на домашний.

– Слушаю вас, – ответила заместитель районного прокурора.

– Инна Сергеевна, – пискнула Кременцова предсмертным голосом, – вы меня узнаёте?

– Юлька? Ты где?

– Я дома! Инна Сергеевна, у меня нога вся синяя и чернеет! Температура – сорок! Что делать?

– Срочно вызывать Скорую! – с громким привизгом отчеканила Карнаухова, – Срочно! Ясно?

– Так точно. Вы мне только скажите, Инна Сергеевна, с Хусаиновым что?

– Он ранен.

В голосе Карнауховой прозвучало что-то чужое, странное, незнакомое.

– Ранен? Сильно?

– Не беспокойся, слегка. Однако, в больнице ему побыть пару дней придётся. И тебе – тоже. Юлька, ты меня слышишь? Если завтра окажется, что ты дома, а не в больнице – уволю! Сразу! По тридцать первой! Вопросы есть?

– Никак нет.

– Очень хорошо. Набирай ноль три. Через полчаса я узнаю номер больницы, в которую тебя взяли. Так что, без фокусов! Всё, давай.

С этими словами Инна Сергеевна положила трубку. Бросив свою, Кременцова встала, приблизилась к секретеру, вынула из него английские сигареты и закурила. Никотин вызвал у неё несильные спазмы в лёгких, однако если бы от него даже начались родовые схватки, английская сигарета брошена не была бы. Достав из шкафа комплект белья, футболку, джинсы и кофточку, Кременцова оделась. Потом она сходила в прихожую, где лежал пистолет, упрятала его в сейф и начала сборы. Нога у неё почти не кровоточила, хотя болела ещё сильнее, чем сорок минут назад.

Часы на дисплее видеомагнитофона высвечивали час сорок. Когда спортивная сумка была до треска набита книгами, парфюмерией и вещами, прибыла Скорая. Этим грозным словом назвалась щуплая, заспанная девчонка лет двадцати, в зелёных штанах и того же цвета косоворотке с красным крестом на спине. Велев Кременцовой лечь, она осмотрела её ступню, пощупала пальцы. Заспанные глаза выражали вялую озадаченность.