Григорий Шепелев

Холодная комната

(роман)

Вся эта история – вымысел. Ни в одном источнике не упоминается, что кто-либо нарисовал Иисуса Христа во время Его земного существования.

– Вам отрежут голову.

М. Булгаков

Поломка куклы

Маринка Лазуткина ездила в Кабаново с четырёх лет. Ей там нравилось. Больше всего на свете она любила бродить одна по диким местам, а из Кабанова куда ни глянь хоть с самой высокой крыши, до линии горизонта видны лишь поля, леса и головокружительной глубины овраги – хранители родников, медвежьи квартиры. Раздолье сказочное. Гора, на которой раскинулось Кабаново, северной стороной сползает к реке с широкими пойменными лугами. За рекой – лес, но только не смешанный, как на южном склоне горы, за селом, а хвойный. Его так и называли – Заречный лес. Далеко ходить в него опасались, так как, во-первых, он был дремуч и кишел гадюками, во-вторых – в нём можно было наткнуться на человеческие скелеты, вырытые зверями из неглубоких братских могил. Во время войны в Заречном лесу бои шли жестокие. Доходило даже до рукопашных. Однако издалека, с горы Кабановской, Заречный лес был красив. Маринка могла часами пялиться на него, взобравшись на дуб, который рос в поле, между деревней и верхним лесом. До Заречного леса от того дуба было километров шесть-семь, до верхнего – метров двести. В верхнем лесу водились медведи и кабаны, поэтому тётя Ира, у которой Маринка проводила каникулы, выдрала бы её, если бы узнала, куда она всё таскается вечерами. Маринка ей говорила, что ходит на реку. На реку тётя Ира легко её отпускала – Маринка плавала так, что ни один взрослый не мог угнаться за ней, двенадцатилетней. Даже четырнадцатилетняя дочь тёти Иры, Машка, у которой был первый юношеский разряд по плаванию, проиграла Маринке соревнование по заплыву от Лягушачьего острова до Утиного.

Тем не менее, дуб Маринка любила куда сильнее, чем реку. Не всякий кот сумел бы вскарабкаться на него, однако Маринку звали мартышкой не только за озорную рожицу. Руки у неё были цепкие, ногти – крепкие. Прежде чем лезть на дуб, она совала в карман штук пять подорожников, чтоб прикладывать их к ободранным о кору рукам и коленкам, на суку сидя. Ох, хорошо ж ей было на том суку, особенно в сумерках! Сидишь, смотришь, как загораются звёзды, как вдалеке, над речной долиной, туман сгущается, как волнуется на ветру пшеничное море, пересечённое уходящей за горизонт грунтовой дорогой… А позади шумят чащи, в которых бродят дикие звери. Жуть, как шумят! А за реку глянешь – и вовсе сердце трепещет. Над страшным лесом ярчает зарево городов далёких, ближе к реке разбросаны кое-где огни деревень. Днём их с дуба едва видать, деревеньки те, а ночью собачий лай из них слышен. Такая слышимость.

Кабаново – как на ладони. Выглядит оно так. Раздолбанная бетонка тянется круто вверх. Вдоль неё – дома. За ними – сады, а точнее – яблоневые, вишнёвые и сливовые дебри. Влезешь – заблудишься! Посреди села – старинная церковь с распахнутыми дверями. Она не действует. На её колокольне растут берёзки и мухоморы. Далеко за околицей, в поле возле бетонки, немного не доходя до верхнего леса – кладбище. Дуб, на суку которого вечерами Маринка крутит башкой – с другой стороны бетонки, на самой верхней точке возвышенности. Совсем, можно сказать, рядышком. Но ни страх перед обитателями гробов заставлял Маринку спрыгивать с дерева и бежать домой раньше, чем темнота уляжется на поля, а страх перед тётей Ирой. Она была очень строгая. Даже Машку несколько раз лупила при всей деревне. А мертвецов Маринка ни капельки не боялась. Могла хоть спать лечь на кладбище. Вот какая была Маринка.

Нужно ещё сказать о двух Кабановках – Верхней и Нижней. Верхняя, насчитывающая десять домов, находится слева от Кабанова, меж двух оврагов. Один из этих оврагов тянется вдоль села, до самой реки. По нему струится ручей с запрудами для гусей и уток. У места его впадения в реку стоят двенадцать домов с большими садами и огородами. Это Нижняя Кабановка. Маринка с Машкой нередко спорили и дрались на тему того, какая из Кабановок лучше. Машке нравилась Нижняя – река близко, Маринке – Верхняя. От неё до дуба – полчаса ходу по прямой линии через поле, от Нижней – сорок минут. С Верхней Кабановки, по сути, и началась вся эта история.

Началась она так. Как-то раз сидела Маринка на своём дубе и злилась. Злилась из-за того, что рано пришла – солнце ещё жгло, сидеть было тяжко. Иногда с поля дул ветерок, но горячий, душный. Тлела в глубине сердца и злость на Петьку, местного хулигана, который срезал в саду за церковью для неё, для Маринки, вяленький георгин, а для Машки – розу. Было очень обидно. Мучила жажда. Решив сходить к лесному ручью, что тёк за опушкой, Маринка глянула на широкую колокольчиковую поляну близ крайних ёлочек, и – застыла. Из леса шла к ней собака. Большая, рыжая, тощая. Незнакомая. Странно шла – ничего не нюхала, но задумчиво озиралась, как человек. Ошейника на ней не было. Не заметив Маринку, она миновала дуб и достигла места, где колокольчики, васильки и ромашки граничат с пшеничным полем. Там рыжая постояла, глядя на кладбище за дорогой, мимо которого грохотал грузовик со щебнем, и по едва приметной тропинке среди колосьев пошла к овражному перелеску, который тянется через поле до Кабановки. До Верхней. Маринку всё это озадачило. Но, признаться, ей больше хотелось пить, чем об этом думать. Она тихонько спустилась с дерева и направилась к лесу. Жуки, пчёлы и шмели, мнившие себя хозяевами поляны, злобно гудели со всех сторон. Маринка ругаться с ними не стала, даром что отличалась большой скандальностью. Сделав два десятка шагов, она вдруг зачем-то остановилась и обернулась. И ей вдруг стало прохладненько.

По пшеничному полю шла уже не собака, а молодая женщина. Да, да, женщина – тоже рыжая, тоже рослая и худая, но не имевшая, кроме этих примет, со странной собакой ничего общего. На ней был голубенький сарафанчик. Шла она босиком, и ветер трепал её огненные волосы, и качал с обеих сторон от неё колосья.

Глядя ей в спину, Маринка просто не знала, что и подумать. Поколебавшись, она решила пойти за нею, благо что солнце ещё висело над горизонтом, а из деревни, хоть и далёкой, слышались голоса. Ветер дул оттуда, и слышимость над полями всегда хорошая. Так Маринка и начала свой двадцатилетний путь в никуда, низко пригибаясь, готовая сесть на корточки, если странная незнакомка вдруг обернётся. Но та смотрела только вперёд и по сторонам. Шла она неспешно, срывая время от времени колоски и бросая их.

Конечно, нельзя сказать, что мороз прополз по спине Маринки только от неожиданности и сразу её оставил. Ведь мертвецов она не боялась лишь потому, что не верила в их способность производить какие-то действия, кроме как разлагаться, а тут собака вдруг стала женщиной! Ничего себе! Но сильнее страха была досада, что никто не поверит, если начнёшь рассказывать. Да и как расскажешь? До тёти Иры мигом дойдёт, и не миновать порки за променад возле леса. Так что, придётся об этом деле крепко молчать, как она молчала в начале лета о кабане, который вышел из леса и кувыркался в поле. Даром она тогда натерпелась страху! Никто о том кабане так и не узнал. А теперь об оборотне никто не узнает. Обидно было до слёз.

Женщина, меж тем, приблизилась к перелеску и побрела вдоль него. Тропинка там была шире, и если бы незнакомке вздумалось обернуться, Маринка была бы сразу ею замечена, продолжай она идти за ней по пятам. Потому Маринка двинулась перелеском, среди кустов и деревьев с цепкими сучьями. Они до крови раздирали лицо и руки, а кое-где вынуждали передвигаться ползком. Жгучая лесная крапива кусала за ноги. Но Маринке было не привыкать к таким испытаниям, и босая женщина не ушла далеко вперёд. Маринка ни на секунду не упускала её из виду. Она боялась лишь одного – скатиться в овраг, по краю которого пробиралась. Он был глубок настолько, что когда Петька наткнулся в нём на гадюку, Маринка с Машкой, стоявшие наверху, домчались до Кабанова раньше, чем Петька вылез. Потом он, правда, сказал, что не торопился, но это было точно враньё.