А больше всего мне хочется сказать Джеку, ее любимому брату:

- Она любила вас больше всех, а вы ее предали.

Моя мама, не такая сдержанная, как я, высказала все, что она думала, вдове Джека. Во время Второй мировой войны, когда Америка и Россия были союзниками, ограничения на контакты с зарубежными родственниками заметно ослабли, и многие американцы присылали посылки с продуктами своим российским родственникам. Но мои бабушка и мама, находясь в крайне стесненных обстоятельствах в Ташкенте, ничего от Джека не получили. Хотя моя бабушка постоянно писала брату, он ей ничем не помог.

Но с мертвыми спорить бесполезно. Новые поколения Бяликов, потомки двух других братьев бабушки, Сидни и Марка, теперь тоже вошли в нашу жизнь. Как дети и внуки Джека, они хотят одного - поближе познакомиться с давно потерянными российскими родственниками.

Черные и белые американцы по-разному реагировали на рассказ о моей бабушке и моих родственниках по линии Бяликов.

- Это здорово, ты должна этим гордиться, - говорили белые.

Некоторые евреи приходили в восторг, заявляли, что согласно религиозным традициям я - еврейка, и даже предлагали мне поехать в Израиль, чтобы приобщиться к истокам.

Когда я рассказывала некоторым черным о моей бабушке, результатом стала новая боль. До моего приезда в США я и представить себе не могла о существовании антисемитизма среди черных американцев. Моя мать всегда говорила мне, что история подавления и дискриминации черных американцев и евреев имеет много общего. Не потому ли многие темы спиричуэла взяты из "Исхода", Второй книги Моисеевой?

Учитывая мою прочную связь с черной Америкой, мне было бы гораздо проще не упоминать о черном антисемитизме. Но мое семейное прошлое этого не позволяет. Иногда, когда я рассказывала черным о моей бабушке, они смеялись. Считали, что это забавная шутка. Но хуже смеха была злость.

- Гордиться тут нечем, - говорили они, копируя белых, которые точно так же отзывались о черной половине моего семейного древа.

Такое отношение невыносимо болезненно для детей американских межрасовых пар. Куда бы они ни пошли, везде им приходится извиняться за одну половину своих родственников. Я не хочу этого делать... И однако...

Иногда, когда черные спрашивают о моей семье, мне приходится подавлять желание опустить часть информации. Во многих социальных ситуациях, находясь среди афроамериканцев, куда удобнее не упоминать о белых родственниках.

Но это "удобство" сильно отдает трусостью.

ОТЕЦ

- А что ты знаешь об африканской ветви своей семьи? - часто спрашивали меня американцы.

И белые, и черные американцы, последние в большей степени, проявляли интерес к тому, что мой отец - африканец, а не афроамериканец. Если бы не мать, я бы ничего не знала об африканской культуре. Но мама по работе встречалась с самыми интересными африканскими гостями Москвы, танцорами и музыкантами, историками и политиками. Ее комната ломилась от африканских масок и статуэток. Она собирала старые народные мелодии на пленках и пластинках, которые привозили ей зарубежные гости. В комнате матери я впервые услышала голос Мириам Макеба, которая никогда не гастролировала в России.

Своего отца я не помню. Он навсегда покинул Москву, когда я была совсем маленькой. В 1991 году, когда я отыскала всех своих черных и белых американских родственников, он стал единственным недостающим элементом в истории моей семьи.

Пока я росла, он оставался для меня абстрактной личностью. Я знала, что он стал вице-президентом Занзибара после революции 1964 года. Я знала, что вскоре его убили политические противники, когда Занзибар и бывшая британская колония Танганьика объединились в новое независимое государство Танзания.

До 1991 года я не знала подробностей смерти моего отца (до сего дня официальных сведений по этому поводу нет. Я узнала эти подробности от людей, знавших моего отца, но многие факты, к примеру, даты, невозможно проверить).

Меня воспитывали в уважении к Абдулле Ханга за его роль в истории Занзибара. Мама позаботилась о том, чтобы я знала о его стремлении покончить с колониализмом на африканском континенте. Эмоционально я обижалась на своего отца за его отсутствие. Мне было все равно, кто он, - русский или американец, лишь бы он был рядом.

Эти противоречивые чувства, вкупе с информацией о том, что моего отца убили по политическим мотивам, заставили меня колебаться, когда Фонд Рокфеллера предложил слетать в Танзанию на поиски африканских родственников. Не было уверенности, что семья отца примет меня с распростертыми объятьями.

Но любопытство пересилило эти опасения. Вооруженная списком друзей и родственников, предоставленным Ибрагимом Нур Шарифом, бывшим учеником моего отца, который теперь преподает литературу суахили в университете Рутгерса (США), я улетела в Дар-эс-Салам в сопровождении неутомимого Фрэнка Карела (довольный результатами моего поиска белых родственников, он хотел, чтобы я постучалась в дверь к своей занзибарской родне). Больше всего мне хотелось встретить мою девяностодвухлетнюю бабушку Ханга.

Мне повезло в том, что первыми, кого я встретила в Даре, были русские. Утомленные долгим перелетом, мы с Фрэнком перекусывали в баре, когда я услышала, что за соседним столиком говорят по-русски. Представилась и с чувством глубокого удовлетворения услышала в ответ, что эти русские читали мои статьи в "Московских новостях".

Один из мужчин сказал:

- Думаю, мы можем вас приятно удивить. В Даре работает русский культурный центр. Давайте заглянем туда.

Мы постучались в дверь, и вскоре нам открыла женщина.

- Елена! - радостно воскликнула она. - Неужели ты меня не помнишь?

Я вспомнила. Женщина была моей первой учительницей английского в школе № 46 в Москве.

Наутро я на пароме отправилась в Занзибар, чтобы встретиться с семьей отца. Даже здесь мне не удалось избавиться от соотечественников. В капитане чувствовалось что-то неуловимо знакомое, хотя я точно знала, что никогда с ним не встречалась. Выяснилось, что он - грузин, работающий на пароме в рамках советско-танзанийского соглашения. Он признался мне, что зарабатывает хорошие деньги и откладывает их на будущее. Кто знает, в какую сторону оно может измениться?

Когда паром пришвартовался к пристани, я увидела высокую, интересную женщину в белом канзу-ндефи, национальном наряде танзанийских женщин, удивительно похожую на мою мать. Она сразу направилась ко мне.

- Ты, должно быть, Елена, - выделила она меня, конечно же, по европейскому платью. - Я была женой твоего отца и буду очень рада, если ты будешь называть меня мама Ханга.

Она вышла замуж за моего отца вскоре после его возвращения на Занзибар в 1964 году. И всегда знала о моей матери и обо мне.

- Твой отец всегда отзывался о твоей матери с огромным уважением, заверила она меня. - И никакие трения в личных отношениях не могли поколебать его уважение к ней. Он говорил мне, что твоя мать - восхитительная женщина, с твердыми убеждениями и характером.

Это описание очень подходило и к маме Ханге, учительнице начальной школы. После смерти отца ей выпала тяжелая доля, а замужем она была всего год-полтора. Долго никто не решался взять ее на работу: боялись иметь дело с женой убитого политического лидера.

Слушая историю мамы Ханги, я поняла, что ее судьба, а то и еще хуже, могла выпасть на долю моей матери, если бы она последовала за отцом в Занзибар. Я думала о бессчетном количестве женщин во всех странах на всех континентах, которые не могли жить полноценной жизнью, потому что связывали свою судьбу с политиками, оказавшимися не на той стороне баррикад.

Факты о смерти моего отца, пусть они и не получили официального подтверждения, - история не для слабонервных. Танзанийские архивы еще не открыли сведения о многих казнях, прошедших в тот период. Все, что мне известно, я узнала от танзанийцев, живущих как за границей, так и на родине.

Хотя прошла четверть века, убийство моего отца по-прежнему остается болевой точкой. В моем отеле в Даре я получала много анонимных телефонных звонков от людей, которые просто хотели мне сказать, что знали моего отца.