В 1931 году Оливер и Берта покинули Соединенные Штаты, чтобы помочь в строительстве нового общества в Советском Союзе. Моего деда, профессионального агронома, направили в советскую республику Узбекистан организовывать промышленное производство хлопка. Мои дедушка и бабушка намеревались вернуться в Соединенные Штаты, они подписали обычные рабочие контракты с советским правительством, но передумали после рождения моей матери.

Оливер и Берта назвали свою дочь Лией. Конечно, ей больше подходило бы имя Тигровая Лия. Моя мать выросла в высокую, красивую женщину с нежно-шоколадной кожей и светло-коричневыми глазами. В тогдашней Америке ей, полукровке, пришлось бы нелегко, как среди белых, так и среди черных.

И мои бабушка с дедушкой не видели места для своей семьи в сегрегированной Америке конца тридцатых годов. Разумеется, кое-где смешанные пары терпели, в богемной среде Гринвич-Виллидж или в некоторых кварталах Гарлема. Но как мой дед мог содержать там семью? Он был агрономом, а не поэтом или художником. Работу он мог найти только на Юге или Среднем западе, но черный не мог приехать туда с белой женой: его бы тут же линчевали.

Поэтому дедушка и бабушка остались в Советском Союзе, а история моей семьи стала неотъемлемой частью истории советского народа. И лишь после 1985 года, когда Михаил Горбачев положил начало эре гласности, у нас появилась возможность восстановить контакты с родственниками, оставшимися в Америке.

Моим отцом был Абдулла Ханга, африканский революционер, который долгие годы учился в Москве, прежде чем вернуться на свой родной остров Занзибар, где в середине шестидесятых его убили политические противники. Моя мать встретилась с ним в Москве: она защитила диплом историка и специализировалась в изучении африканской музыки и культуры.

Отца я не помню: в последний раз Абдулла Ханга покинул Советский Союз, когда я была совсем маленькой. Родилась я 1 мая 1962 года. Мама очень волновалась в тот день, потому что отца, в котором советское руководство видело будущего главу государства, пригласили наблюдать за майским парадом с трибуны Мавзолея. Мама собиралась пойти с ним, но у нее начались схватки, и вместо Красной площади она оказалась в роддоме. В нашей семье я оказалась первой москвичкой (мама родилась в Ташкенте).

Несмотря на мои иностранные корни, я - русская до глубины души. Русский был моим первым языком, хотя мама и бабушка дома часто говорили на английском. Училась я в советской школе, а до того ходила в детский сад, где меня учили любить дедушку Ленина. Мое мировоззрение формировалось под воздействием иронии Чехова, поэзии Пушкина, романтики Чайковского.

Однако разница была. Чтобы ее обнаружить, хватало одного взгляда в зеркало. Я была черной в стране, где все были белыми. Я выросла на негритянских блюзах, пластинки с которыми оставляли нам чернокожие американцы, бывавшие у нас в гостях. Я выросла на рассказах о дружбе моих дедушки и бабушки с великими черными американцами: певцом Полом Робсоном, поэтом Лэнгстоном Хьюзом, отцом панафриканизма У.Э.Б. Дю Бойзом. Именно благодаря усилиям доктора Дю Бойза в советской Академии наук появился Африканский институт. Доктор Дю Бойз был близким другом моего дедушки, и он беседовал с двадцатидвухлетней Лией о ее будущем за день до того, как ему назначили встречу в Кремле с Никитой Хрущевым. Происходило это в 1958 году. Доктор Дю Бойз убедил Хрущева в необходимости создания института изучения Африки, и моя мать стала одним из его первых научных сотрудников.

Когда американцы спрашивают меня, есть ли в России расизм и дискриминация, я не могу дать однозначного ответа. Взять того же Пушкина. Его прадед был чистокровным негром, однако в русской культуре он занимает то же положение, что Шекспир - в англоязычной. Для меня, чернокожей девочки, выросшей в Москве, было особенно важно осознавать, что русские считают Пушкина истинно русским поэтом. Подозреваю, что, будь он американцем, из-за его далеких предков белые воспринимали бы Пушкина черным маргиналом, но никак не истинно "американским" писателем.

В русской культуре я не чувствовала себя посторонней, чужой из-за цвета кожи. В отличие от многих афроамериканцев, мне никто и никогда не давал понять, что у меня меньше ума или способностей по сравнению с белыми одноклассниками.

Может, наша семья, начало которой положил один из немногих черных американцев, приехавших в Россию в тридцатые годы, отличалась от других. И да, и нет. Во многом меня не коснулась та предвзятость, с которой пришлось столкнуться не только африканским студентам, но и детям, родившимся от союзов русских женщин и африканцев. Античерных настроений в то время в России не существовало: расизму нужна видимая цель, а нас было слишком мало, чтобы обратить на себя вражду, направленную на другие национальные меньшинства.

В юности я думала о цвете своей кожи как о знаке отличия, а не объекте дискриминации. Расисты меня не донимали, но я всегда и везде вызывала пусть вежливое, но любопытство. Даже в детском саду дети спрашивали, почему моя кожа не белеет, хотя я живу не в Африке, а в холодной, заснеженной России. Это любопытство постоянно напоминало, что я не такая, как все.

Было и еще одно отличие, менее очевидное как для меня, так и для окружающего мира. Одним из самых ранних моих воспоминаний стала колыбельная, которую моя бабушка пела на идише.

До того, как моя мама и я нашли наших еврейских родственников в Америке, я не знала, что идиш был родным языком моей бабушки. Мне лишь говорили, что в 1920 году она эмигрировала в США из Варшавы, а ее отец был ученым. О том, что она еврейка, не упоминалось.

Возможно, ей и не стоило скрывать этого от меня, но бабушка жила в период советской истории, когда Сталин боролся с "безродными космополитами" (то бишь евреями и иностранцами). Тогда мою бабушку, профессора английского языка в Ташкентском институте иностранных языков, выгнали с работы. Вот она и полагала, что не след ее внучке осложнять себе жизнь.

И только однажды, я этот случай хорошо запомнила, она предельно ясно выразилась насчет своего еврейства. В пять лет я пришла домой из детского сада и стала рассказывать о каком-то проступке "этого жида". Тогда я не понимала значения этого слова. Я воспринимала это как сленг, используемый детьми, что, впрочем, многое говорит об уровне бытового антисемитизма в сове-тской жизни.

И меня изумило, когда бабушка ударила меня по лицу, в первый и единственный раз в жизни:

- Каждый раз, когда ты обзываешь еврея плохим словом, ты обзываешь и меня, и мою мать, и себя. Ненавидя их, ты ненавидишь себя. Потому что я - еврейка, а это означает, что и твоя мать, и ты тоже - еврейки.

Моя бабушка больше ничего не сказала о евреях и иудаизме. Лишь через много лет я поняла значение ее слов: согласно религиозным законам иудеев, еврейство передается по матери. Но я поняла смысл ее слов. Она хотела подчеркнуть, что аморально делить, унижать или презирать людей только за их принадлежность к какой-либо национальности, расе или религии.

Я и сейчас помню голос бабушки, особенно когда сталкиваюсь с различными формами дискриминации в Америке. Мне больно слышать, когда некоторые белые американцы говорят о "ленивых черных", мне так же неприятно, когда черные считают всех евреев скрягами, а белых - расистами. Ненавидеть их, значит ненавидеть себя.

В 1985 году я бы рассмеялась в лицо человеку, который сказал бы, что у меня появится шанс побывать в Америке и отыскать моих американских родственников. Но жизнь распорядилась именно так.

В 1984 году, через год после окончания Московского государственного университета, меня взяли на работу в "Московские новости", тогда удивительно скучное издание, которое вгоняло читателей в сон почище таблеток снотворного. Главным редактором "Московских новостей" был Геннадий Герасимов, лицо которого вскоре увидели миллионы людей во всем мире после того, как он стал пресс-секретарем Горбачева. Наверное, Геннадий Иванович предчувствовал, что наличие в штате чернокожей русской с американскими корнями в недалеком будущем станет скорее плюсом, чем минусом.