"Баронесса...- Я перебил ее, она посмотрела на меня с упреком.Света-Мария. Я ничего не хочу обсуждать..."

"И не надо",- сказала она быстро.

"...разрешите мне только задать один вопрос. Вы сказали, если я вас правильно понял, сказали, что барон не способен зачать ребенка..."

"Да, но он не в курсе дела. Он считает, что причина - это я".

"Значит, э..."

"Да,- сказала она просто,- врач показал мне его сперму под микроскопом".

Стало совсем сумрачно, капли падали сквозь листву, дождь шуршал, шумел вокруг нас, дождь был семенем, падавшим на осеннюю бесплодную землю. Баронесса сжимала на шее кружево воротничка, я набросил свой пиджак ей на плечи, она пробормотала:

"Само собой, и ваше существование будет обеспечено".

"Мое существование, что это значит?"

"Вам будет выплачиваться ежемесячное пособие. Из Швейцарии..."

"Баронесса!"

Она не слушала. "С тем, однако, что вы никогда..."

Пособие, подумал я,- за что?

Странно сказать, но только в эту минуту я осознал, чего, собственно, от меня хотят. Физически осознал. Чтобы назавтра выкинуть меня, не глядя, как использованный билет для однократной поездки.

Расхохотаться! Вот что сделал бы каждый на моем месте.

Мы стояли под деревом, продрогшие, в сырой, пахнущей мертвыми листьями полумгле, полутьме, спустя немного я услышал ее голос на бегу.

"Пожалуйста, ничего не говорите... не отвечайте... Я понимаю, что наговорила много лишнего... Нам надо возвращаться... Не повезло с погодой... Боже мой,- говорила она,- вы совершенно промокли! Вам надо сменить платье. Пожалуйста... вот сюда.- Она немного суетилась.- Вы найдете там всё, что нужно... Вы умеете разжигать камин?"

Умытый и причесанный, я чиркал спичкой, сидя на корточках, подобрав полы шелкового халата. Она вошла. Как и я, она была в кимоно. Я откупорил бутылку. Мы сидели между свечами. Воцарилось спокойствие, больше ничего не было сказано, словно ничего не произошло; в сущности, и не могло произойти; в самом деле, лицо ее выражало полную безмятежность, уста произносили будничные, незначащие слова - она давала мне понять, что не было никакого разговора. Двое, женщина и мужчина, сидели за столом, трещали дрова, мерцали свечи, искрилось вино. И вот она явилась издалека, непостижимая музыка, четырежды стучащая тема наполнила счастьем, которому нет названия, рояль робко начал разговор, вполголоса ответил оркестр; но постепенно скрипки овладели собой, стали задавать тон, почувствовалось тайное могущество, и волшебная тема отступила, прощальная, уплывающая, как далекий остров вечной юности.

ХIХ

Новость, которую я услышал от Клима, не была новостью: к этому шло. Правда, всё это происходило по секрету от меня: телефонные переговоры, визиты и совещания, во время которых Клим оставался с гостями в своем кабинете. Меня не приглашали, со мной не советовались, меня оставили в покое. Я не протестовал. Мало-помалу мы вовсе перестали разговаривать, обсуждать что-либо; коротко приветствовали друг друга, после чего каждый уединялся в своей комнате и делал что положено. Главное - при всей его всё еще не остывшей сенсационности - подразумевалось само собой.

Главное - это был гниловатый запах весны, которым тянуло всё сильней из России. То, чему я отказывался верить, по-видимому, совершалось на самом деле, неотвратимо и с возрастающей скоростью: глетчер сдвинулся с места и поехал вниз, крошась и оплывая на солнце. Каждая неделя приносила новые перемены. Клим объявил, что на очереди вопрос о восстановлении гражданства. "Тебя, конечно, это вряд ли интересует". Мое равнодушие уже не раздражало его. По-видимому, он давно списал меня в расход. Войдя как-то раз в комнату, где я проделывал свое обычное упражнение, он коротко осведомился о чем-то, поглядел в окошко и пробормотал: "Да, кстати... не помню, говорил ли я тебе".

Я встал на ноги.

"Журнал закрывается".

Как уже сказано, этого надо было ожидать, и всё же я был несколько ошарашен.

Журнал был, что ни говори, нашим общим детищем, он сделался для нас почти живым существом, и вот теперь тебе объявляют, а вернее сказать, доводят до твоего сведения, что это живое существо готовится испустить дух.

"Когда?" - спросил я.

"По-видимому, со следующего месяца".

Клим развел руками, это было сказано так, словно весть была неожиданной для него самого. Было сказано - и он почувствовал облегчение. Он поспешил уточнить: то есть, конечно, не закрывается насовсем. Приостанавливается. Мы рассчитываем возобновить его на новой основе.

Я спросил: кто это "мы"?

"Я... и будущие сотрудники. В конце концов и ты тоже... Если, конечно, захочешь".

То есть явно подразумевалось, что я не захочу. На новой основе - это значило "там".

"Ты решил вернуться?"

"Разумеется. А как же иначе? И ты еще спрашиваешь".

"Но ты мне об этом ничего не говорил".

"Разве?.. Господи, но это же ясно! Это же само собой разумеется. Что нам здесь делать? Когда там такие события. Происходит настоящая революция! Мы просто обязаны вернуться".

Я спросил, могу ли я рассчитывать на выходное пособие.

"Какое пособие?"

"Фирма закрывается и выплачивает служащим компенсацию. Так принято... по крайней мере в этой стране".

Последнюю фразу не следовало произносить. Получалось так, что я противопоставляю "эту страну" варварским обычаям России. И как бы попрекаю моего товарища тем, что он верен этим обычаям. В былые времена он бы взорвался. Но теперь - никакой реакции. Словно он хотел показать, что он уже там, по ту сторону границы. Покачал головой. Конечно, никакого пособия мне не полагалось. Наши средства на исходе. Южный барон, как мне, вероятно, известно, отказал. Из Штатов больше ничего не поступает: они там считают, что холодная война кончилась. Так что уже по этой причине пора было закрывать лавочку.

Но сколько-то еще осталось, сказал я. Нет, сказал Клим, денег хватит только на то, чтобы переправить технику и остальное.

Он собирался забрать с собой обе пишущие машинки, копировальный аппарат, еще что-то и гордость редакции - недавно приобретенный компьютер. Прочее составлял наш архив, стопки старых номеров журнала, крамольных брошюр и рукописей. Говорить больше было не о чем, все же я не удержался и спросил: