Нина не могла все рассказать Антону. Не хотела. Ей нравилось быть для него этакой классической девчонкой. Со счастливым детством, любящими родителями, с багажом веселых детских воспоминаний. Иногда, она даже начинала верить в то, что все именно так и было, но правда все равно нагоняла ее. И ей оставалась лишь запоминать, что именно она рассказывает мужу, чтобы ему не удалось подловить ее на нестыковках. Но сейчас она жалела, что никогда не рассказывала ему правды, потому что как объяснить ему свое нежелание ввязываться в дело Рагозиных, она просто не знала.

– Антош, ну представь, мне придется ездить в тюрьму к этим девочкам, просить их что-то мне рассказать. И не факт, что они вообще захотят мне что-то говорить. Еще Марк. Я могу потерять кучу времени, не пойми на что. Какое-то сомнительное предприятие.

– Дорогая, зато, если они заговорят, то будет бомба. Марк – явно не дурак. И раз он предлагает тебе что-то подобное, значит, верит в твой успех. Вряд ли он стал бы просто так терять время с тобой. Что касается ваших отношений, то он знает, что ты замужем и потом он же сам тебя бросил. Я думаю, что опасаться нечего, и тебе стоит согласиться на его предложение.

– Я не знаю. Я не уверена.

– Нина, как твой издатель и муж я считаю, что надо соглашаться. История может получиться очень интересной. Тем более ты еще никогда не работала в этом формате. Будет интересно.

– Спасибо. Я учту твое мнение, но хочу еще раз все обдумать.

– Если в ближайшее время, дорогая, я не увижу, что ты начала работу над новой книгой, нашему издательству придется задуматься стоит ли продлевать с тобой контракт. А так, конечно, поступай по-своему, – Антон поцеловал Нину в нос, провел рукой по ее волосам и уехал по делам, оставив ее в одиночестве.

Нина принесла из ванны недопитую бутылку вина, поставила ее к себе в кабинет, переоделась, захватила чистый бокал, открыла ноутбук и снова вбила запрос в поисковую строку «Сестры Рагозины».

***

Спустя половину бутылки вина и пять статей Нина поняла, что она может строить сколько угодно предположений, выискивать версии, но в конечном итоге узнать правду можно только одним путем. И она не была уверена, стоит ли на него вставать. Разбередит ли она свои раны? Сможет ли разговорить девочку? А, если все ее предчувствия о том, что в этой семье было что-то не так, окажутся ложными? Вдруг, все куда проще. И на самом деле они убили его, потому что он запрещал им гулять с мальчиками и ходить на дискотеки. Внутренний голос Нины почти кричал «Позвони Марку! Соглашайся. Ты не ошибаешься. Там действительно происходило что-то страшное». Но Нина старалась его игнорировать, потому что собственные чувства ни раз сыграли с ней злую шутку. Голова начала потрескивать от выпитого и Нине захотелось прилечь, но перед этим она должна была сделать одну вещь. Выйдя из своего кабинета, она отправилась в их с мужем спальню, подошла к комоду в самом дальнем уголке комнаты, выдвинула самый нижний ящик, отложила его в сторону и в образовавшейся полости нащупала маленькую книжку, на деле оказавшейся ее старым семейным альбом. Нина росла еще в то время, когда люди делали фотоснимки на обычные мыльницы, затем распечатывали их в какой-нибудь фотостудии и распределяли получившиеся, по фотоальбомам. Нина открыла первую страницу альбома, на первом снимке ей четыре, она улыбается в камеру, обхватив руками огромного плюшевого розового слона. Того самого, которым отцу выплатили зарплату в один из голодных месяцев. На следующей странице две фотографии, на одной она обнимает маму, которая готовит что-то на кухне, на другой она сидит на коленях у отца. Отца. Нина мысленно себя ругает и в который раз напоминает себе не «отца», а «отчима». Прошло столько лет, а она до сих так и не смогла себя переучить. Она продолжает листать старые фото и натыкается на то, где ей восемь и она идет в первый класс. Она хорошо помнила тот день. Мама заплела ей роскошные косички с двумя бантами и нарядила ее в красивую школьную форму, а папа в тот день подарил ей короткую и тонкую золотую цепочку с подвеской в виде птички, обнял ее и прошептал: «наконец-то ты стала взрослой, моя девочка» – что означала эта фраза Нина узнала буквально в тот же вечер, когда мама задержалась на работе, а она оставалась дома одна с Олегом. Нина захлопнула альбом, почувствовав, что она нашла то, что искала. Эти воспоминания, гнев и злость на саму себя. За то, что молчала, позволяла и не сбежала, когда стала понимать, что ничего не изменится. Нина снова отправилась в кабинет, подумав о том, что может быть стоит открыть еще одну бутылку вина, но вовремя себя остановила, подумав о том, что же скажет Антон, когда увидит, что одной ей было мало. Разыскав свой телефон, она набрала номер Марка, в мембране потекли длинные гудки и каждый гудок совпадал с ритмом её сердца. Когда он наконец ответил, она обратила внимание на его тяжелое дыхание:

– Марк, привет! Я тебя отвлекаю? Я могу перезвонить?

– Говори, я тебя слушаю. Ты приняла решение?

– Да, я согласна на твое предложение.

В трубке повисла тишина. Нина была уверена, что Марк отключил динамик.

– Марк? Марк? Ты здесь?

Нина бросила трубку, не предполагая, что в этот момент она могла сказать «Марк» еще сто пятьдесят раз, но он бы все равно ей не ответил. Он в этот момент кончал.

Через пять минут ей пришло сообщение с адресом и временем, куда и когда надо подъехать.

***

Иру снова осматривали врачи. Она знала, что будет дальше. Сейчас ее снова осмотрят и зададут вопросы, где и при каких обстоятельствах она получила синяки. Она как всегда промолчит, и после этого ее отведут к психологу. Там будет похожий сценарий. Ей снова будут задавать вопросы и показывать картинки, просить нарисовать семью и все такое. И если честно, то ей бы даже нравилось ходить к психологу, если бы та не пыталась все время задавать вопросы о ее семье.

В больничной палате ей нравилось чуть больше, чем в тюремной камере. Здесь, по крайней мере, было светло. Но мысли о сестрах, оставшихся далеко, не давали покоя. По ночам она часто просыпалась в слезах, и в кровати было мокро. Ей было стыдно оттого, что она начала мочиться в постель, как какой-то младенец. И каждый раз, когда санитарки меняли белье, чувство жгучего стыда заполняло ее до краев и вырывалась наружу водопадами слез. За это ей тоже было стыдно. Одна старенькая санитарка как-то не выдержала и обняла ее, сказав, что она не виновата, врачи говорят, что так у нее выражается посттравматический синдром. Ире от этого легче не стало. Она не была дурочкой и словосочетание «посттравматический синдром», где-то слышала. Но правда там речь шла про людей, вернувшихся с войны или людей, которые пережили какие-то бедствия. По ее мнению, с ней ничего такого не происходило. Она жила, наверное, так же как и большинство ее ровесников. За хорошее поведение ее хвалили, за плохое ругали. Единственное, ей казалось, что в остальных семьях ребята получают больше сладкого. Но от сладкого портятся зубы, и фигура становится отвратительной. Во всяком случае, так говорил папа. Так что может быть, он и был прав. Пусть остальные едят свое мороженое, а она Иришка будет стройной и с хорошими зубами. Хотя втайне она давно сама себе пообещала, что, когда она станет взрослой и будет жить одна или хотя бы с сестрами, ее холодильник будет ломиться от сладостей. В нем не будет ничего, кроме сладкого. Один раз она даже попыталась попросить принести шоколадку санитарку бабу Люду. Она была добрее всех к Иришке в этой больнице и была единственной, кому Иришка позволяла гладить себя по голове. Прикосновения всех остальных вызывали у нее дрожь и покалывание в области висков. А баба Люда была другой. Она не задавала Ире вопросов, не ругала ее за мокрые простыни и всегда приносила чуть больше еды, чем остальные. Но на просьбу о шоколадке ответила отказом, сказав, что за такое ее могут и уволить. Зато спросила, что может Иришка хочет чего-то помимо еды. Думать над ответом долго не пришлось: «Книгу о трех мушкетерах, пожалуйста, пожалуйста!».