– Это моя подруга Любаша и моя крестница, – снова заговорила она, протягивая мне черно-белое изображение. – Мы дружили с шестьдесят четвертого года, и ни разу у нас не было никаких столкновений, ни разу! К моему величайшему горю, она умерла, второй год вот пошел. А этот, ты меня извини, хрен моржовый – иначе его не назовешь – муж ее. Он, когда Любашу встретил, так сильно влюбился, что почти сразу сделал ей предложение и долго уговаривал выйти за него, а она ни в какую не соглашалась! А потом он со мной познакомился и начал наседать на меня: «Женя, поговори с ней, пожалуйста, убеди ее! Ты же умеешь!» – горделиво воскликнула женщина, и, заливаясь заразительным смехом, продолжила. – Мы с ним хорошо ладили, сложно было сопротивляться! И что ты думаешь? Уговорила! Я, между прочим, не одну пару поженила! Представь себе, я сваха! Сама незамужняя, на костылях, а сколько свадеб на моем счету! Вот умора!
– А почему бы и нет?! – риторически спросила я, невольно хихикая в такт своей собеседнице.
Евгения тут же приняла серьезное выражение лица и, выдержав небольшую паузу, закончила:
– Он бросил Любашу, прожив с нею сорок пять лет. Нашел себе какую-то тюремную бабу и ушел из семьи. Еще и имущество хотел прихватить с собой… Все поделить не мог дачу, машину… Эх, ладно, это теперь не существенно.
Странно, но я уверена, что на секунду у меня возникло то необъяснимое чувство, которое обычно и возникает, когда ты становишься случайным свидетелем чужого скандала, придя на праздник чуть раньше положенного часа. Растерянность? Конфуз? Все верно. Я громко вздохнула и заерзала на табурете, пытаясь собраться с мыслями и придумать новую тему для разговора, но, к счастью, меня опередили.
– Вот она, моя семья, – произнесла тетя Женя тоном, лишенным эмоционального окраса, что больше привлекло мое внимание, чем сами слова, указывая пальцем на групповой снимок, лежащий передо мной на постели. – Отец, мать. Это отцовы сестры: одна, вторая, третья и четвертая. Пятой на фото нет, она была сама по себе.
После, немного помешкав, она дала волю эмоциям и добавила с нескрываемой неприязнью:
– А с ее дочерью мы не общаемся уже лет десять. Она как-то ко мне приезжала, а на тот момент у меня гостила сестра с внуком, и мне пришлось поселить ее в пристройке – на балкончике. А куда я должна была ее деть? И она обиделась, что я ее «плохо приняла». Лентяйка, кстати, неимоверная! Моя сестра после онкологической операции ползала по квартире на четвереньках – полы мыла, а та даже веником в середине комнаты не помахала.
– Яркая пара – ваши родители. Отец – весьма интересный мужчина, мать – очень видная женщина, – отметила я, пристально, точно зачарованная, вглядываясь в фотографию и пропустив мимо ушей половину того, что давеча было сказано.
– Ну, проститутка хорошая, – резануло мне по ушам. И хотя я четко расслышала кинутую в качестве «уточнения» реплику, я сначала им не поверила, решив, что мне все же послышалось, но когда я подняла глаза на ее отправителя, сомнения в «исправности» моего органа слуха развеялись. Сложно как-то однозначно растолковать гримасу женщины, и я не буду за это браться. И уж не мне судить, кто прав и что правильно. Но такая откровенность шокировала, и отреагировать на нее хоть каким-нибудь образом я не смогла.
– Она работала бухгалтером. И в довоенные годы, и после войны, – как ни в чем не бывало продолжала Евгения. – Отец, как я уже говорила, работал на шахте. На фронте он лишился ноги и домой к нам не вернулся. Благодаря его младшей сестре, которой нет на фотографии! Я позже все поясню. Кстати, меня назвали Женей в честь вот этой тетки, второй, а она, в свою очередь, была замужем за дядей Федей – той самой московской «шишкой». Каким он скрягой был, таких свет не видывал! Да бог с ним! Так вот, меня привезли на лечение, а потом по настоянию вот этой… Знаешь, язык не поворачивается ее сейчас матерью называть! Как вспоминаю о ней, мне становится дурно! – громкий выдох, минута молчания. – Прислала письмо на главврача, которое мне передали спустя пять лет после того, как меня вывезли в Сибирь, в Тюменскую область… Ты можешь себе представить, в таком состоянии? Со всеми причиндалами: с кроваткой гипсовой, с шиной, корсетом и со всей амуницией! В Сибирь, в детский дом! А я тогда еще вообще не ходила. Я там пошла! Сама! Там некому было нами заниматься, никто не был заинтересован! Я помню медсестер… Они вечеринки в конторе до утра устраивали с парнями и на этих вечеринках нагишом танцевали на столе… Представь, в каких условиях мы жили! Кому нужны дети? Всякие были! И ходячие, и лежачие, и со свищами… А лечить чем? Кроме мазей, ничего! Перевязки – единственное лечение, которое мы получали, и от всего сразу. Процент смертности зашкаливал. Я видела много детских смертей… С таким медицинским обслуживанием там выживали действительно здоровые… Ой, а вши! У всех поголовно детей были вши! Хотя мы мылись, нас на санях возили в баню! А боролись мы с ними как? Вычесыванием! Керосин нам никто не давал! Мы клали перед собой подушки, брали гребешки, перемотанные нитками, и каждый вечер вычесывали. Вся подушка была ими усеяна! Кошмар! Я во время войны вшей не знала! Ладно уж мы! Но Люся у нас была… Ее кровать стояла рядом с моей. У девочки после кори началось сильнейшее осложнение. Она просто не могла двигаться! Все тело застывшее. Только голова чуть-чуть поворачивалась. Ноги в коленях не разгибались – всегда в сидячем положении. Одна рука вообще не шевелилась – ровно висела вдоль туловища, а вторая, согнутая в локте, едва поднималась до рта. И у нее были красивые волосы, длинные, густые, пепельного цвета. Локон в локон! Как ей расчесываться? Я просыпалась по ночам от ее плача. Они ее грызли. Таня, у нее уши обгрызены были! И никто не обращал на это внимание. А этот детский дом считался санаторного типа!
Могла ли я представить? Да! Могла ли я прочувствовать? Нет! Несмотря на всю мою сентиментальность и проникновенность. Рассказ событий из реальной биографии порой звучал так чудовищно и где-то даже иррационально, что казался каким-то фантастическим, – его было трудно воспринимать, потому что трудно уверовать. Разумеется, это не означает, что я оставалась абсолютно равнодушной ко всему, что так скрупулезно записывал мой диктофон, но какие бы красочные картинки ни рисовало мое воображение, я имела, по ощущениям, всегда одностороннее отношение к столь диковинным фактам из чьей-то жизни – было грустно, как от некоей печальной истории, произошедшей где-то.
– Ах, Танюша, какие там места! – неожиданно воскликнула моя собеседница, заставив меня вздрогнуть. – Я их до сих пор забыть не могу! Изящные мачтовые сосны, высоченные-высоченные, с красно-желтой корой, и пушистые карликовые березки с кудрями до земли! Озеро с хрустальной водой, а посреди него островок с дикой вишней! Весной, как разлив сходит, эта вишня зацветает и островок покрывается ажурной белой вуалью! Вот почему я не писатель?! А еще лучше – художник… Невероятной красоты местность! Когда я начала понемногу ходить, мы бегали с ребятами в лес по грибы и ягоды. Ходячих регулярно за ними посылали, а я по своей инициативе присоединялась.
– И сколько вы там пробыли?
– С пятьдесят первого по пятьдесят третий год. Около двух с половиной лет. Как мне исполнилось шестнадцать, меня оттуда выпроводили и отправили к отцу. Отец на тот момент жил в Казахстане.
– А до пятьдесят первого года находились в Москве, я так понимаю?
– А до пятьдесят первого года я здесь была.
– В Крыму? – удивилась я.
– Да. Из Москвы нас к концу войны сюда повезли, в этот город. Санаторий, в котором нас разместили, и по сей день существует и действует, только название сменил. Еще территория пляжа стократ сократилась. А тогда он был просто огромный! И весь заложенный минами. Перед самым нашим приездом троих ребятишек нашли… подорвались… Мы прибыли как раз на День Победы. Я помню, как люди радовались!
– Вы всю войну в Москве пережили?
– Нет, не совсем. Нас перевозили постоянно по окрестностям. Мы убегали, а война будто шла по пятам. Бывало так, что только приехали, разгрузились, а через полчаса снова по машинам – по санитарным машинам, где в три яруса подвешены носилки… и кто-то на полу… Мы пытались прятаться в метро, в лесах, в глухих деревушках. Я уже не припомню названия всех мест, где мы делали остановки, но помню, что они всегда были недолгими. Дольше всего мы пробыли в Пожве – несколько дней. Это был маленький поселок у озера посреди леса. Я думаю, что это было озеро, потому что каждое утро и каждый вечер было слышно кваканье лягушек. Мы расположились в деревянном доме с полчищем тараканов, а спали на полу, так как там не было кроватей. А питались в основном ягодами, которые нянечки собирали в лесу, – земляника, клюква, черника. Часто выли сирены и доносились звуки бомбежек, и они очень пугали. Мы плакали и поднимали крик громче сирен. Недоедали, недосыпали… Зимой нам выдавали одеяла, подбитые маленькими норковыми хвостиками, и мы эти хвостики отрывали – это были наши игрушки. Потом нянечки стали шить куколок из тряпочек… Я рисовала неплохо, вырезала фигурки из бумаги. Особенно балерин! Я очень любила балерин! Когда нам впервые показали про них фильм, я влюбилась, – тут женщина перешла на шепот, но он не помог ей скрыть дрожь в голосе, ту дрожь, которая появляется, когда пытаешься сдержать слезы. – Я мечтала, что когда-нибудь буду балериной… У нас не было электричества, ночью комнаты освещали керосиновые лампы. И я руками отбрасывала тень на стену, воображая, как танцую…
