Спала она плохо, вновь снились девушка в коричневом и дон Исидро. То он спасал ее от гвардейцев кардинала, то они целовались под полной луной в пустынях Марокко. Проснувшись в темноте, Лидия лежала, натянув одеяло до подбородка, смотрела на проникающий сквозь жалюзи свет электрического фонаря, слушала голоса, доносящиеся из кафе внизу, и гадала, где сейчас находится Джеймс и все ли с ним в порядке. По улице прокатил молочный фургон – и она уснула.

Венский экспресс отправлялся в семь тридцать, так что у Лидии оставалось достаточно времени не только на сборы, но и чтобы заглянуть в магазины.

Она намазывала маслом круассан в почти пустом обеденном зале, размышляя о патологии ногтей дона Симона Исидро, когда услышала мурлыканье официанта: «Б'нжур, м'мзель», – и, подняв глаза, увидела входящую в зал даму. На таком расстоянии и без очков Лидия не могла разглядеть лица вошедшей, но в целом женщина произвела на нее впечатление безобидного создания: довольно высокая, чуть сутулая, она двигалась несколько робко, словно чувствуя себя иностранкой в своей родной стране.

И Лидии вдруг почудилось, что где-то она ее уже видела. Женщина приблизилась, размытые черты обрели ясность, и Лидия наконец поняла, в чем дело.

На женщине было коричневое платье с пышными рукавами и широким воротником, какие носили в девяностых.

Лидия поставила чашку на стол.

– Миссис Эшер? – Женщина остановилась возле ее столика, неловко сцепив руки в перчатках. С виду ей было примерно двадцать три года, и она казалась несколько более неуклюжей, чем в сновидениях. И еще на ней было пенсне. – Дон Симон сказал мне, что я смогу вас найти здесь.

В те дни, когда Эшер работал в Вене, в моде был вальс из балета Чайковского «Щелкунчик». Убаюкиваемый перестуком вагонных колес, Эшер слышал его вновь и, прикрыв глаза, мысленно переносился вслед за мелодией в освещенное мягким светом газовых рожков кафе «Нью-Йорк». Карнавальный сезон, искрящийся снег на мостовой, а вокруг – оживленный говор на французском, итальянском, немецком. Светские сплетни и споры о психоанализе, музыке, политике и кто кому наставил рога. Тринадцать лет назад…

Матроны в масках и карнавальных костюмах, ищущие острых ощущений. Офицеры в мундирах, бряцающие саблями и шпорами.

Франсуаза.

– Здесь все кем-то притворяются, – сказала она в ту ночь, когда они направлялись в кафе после данного ее братом бала в честь святого Валентина, и Джеймс осознал, что эти слова в первую очередь ему следует отнести к самому себе.

Несмотря на тридцатипятилетний возраст, худощавое лицо и почти шесть футов роста, что-то в ней завораживало мужчин. Ее брат был директором крупнейшего венского банка, владельцем поместий, виноградников и кварталов в Седьмом округе. Его жена, младшая дочь барона, в течение многих лет пыталась найти Франсуазе мужа из дипломатов.

Эшер часто задавал себе вопрос: выйдет ли она когда-либо замуж? Поверит ли какому-нибудь другому мужчине?

– Люди просиживают в таких кафе целыми днями, пьют кофе, читают газеты, разглядывают прохожих. – Она грациозно пожала плечом, усмешка ее была печальна. Смуглолицая. Изумруды в ее серьгах искрились в тон глазам. – Со стороны это выглядит очень мило, но на самом деле большинство из них обитают в тесных однокомнатных квартирах и сбегают сюда от семейных сцен, кухонного чада и грязных пеленок… Мы здесь в Вене тонко различаем титулы, соблюдаем правила хорошего тона, а вокруг словенцы, сербы, чехи, молдаване, мусульмане требуют, чтобы у них были свои школы, свой язык, свои государства. Они бросают бомбы, стреляют, учиняют мятежи, зовут на помощь Россию, Англию, кого угодно, кто бы помог им освободиться.

Ее большая рука в длинной перчатке цвета слоновой кости метнулась, словно пытаясь сорвать невидимую завесу. Эшер познакомился с Франсуазой на балу Двенадцатой ночи. Он предстал перед ней тогда в привычном облике профессора-фольклориста. Фольклор был всегда популярен в Вене, особенно экзотический: чудесные истории о японских оборотнях или китайских феях. Но Эшер, часто встречаясь с вышеупомянутыми сербами, чехами и молдаванами, был также неплохо осведомлен о бомбах, мятежах и планах отделения от Австрии.

Ему не нужно было встречаться с Франсуазой еще раз.

Но он встретился.

– Когда мы жалуемся, – продолжала она, – это вовсе не жалобы. Когда мы всхлипываем, это еще не означает, что нам больно. Танцуем – не для веселья. «Да» не означает «да», «нет» редко означает «нет». Дворцы, которые вы видите, на самом деле не дворцы, и каждый толкует о чем угодно, только не о том, что его действительно интересует. – Она взглянула на него, слегка нахмурив темные брови и как бы не решаясь о чем-то спросить. – И мы вечно сомневаемся, что перед нами: лицо или маска.

Эшер глядел в ее светло-зеленые глаза и не знал, что ответить.

«Я просил тебя на прошлой неделе выяснить, кто из знакомых тебе офицеров особенно глубоко влез в долги».

«Я прибыл сюда за сведениями, которые погубят твою страну, твоих родных и близких».

«Мне кажется, я люблю тебя».

Он и сам бы не смог сказать, когда это случилось.

Маски упали. Эшер и Франсуаза глядели друг другу в глаза. Но даже теперь, вспоминая все это в полудреме, он не знал, что ей сказать.

Франсуаза улыбнулась, снова надев маску любезности.

– Вальс цветов, – сказала она. – Вы танцуете?

Он не должен был возвращаться в Вену.

Эшер заставил себя проснуться. Спать было рано. Сзади в синей мгле еще мерцали огни Парижа. Он прихлебывал черный кофе, принесенный проводником. Отдельное купе было дорогим удовольствием. В кармане вновь оставалось не более пяти фунтов.

Однако в экспрессе Париж – Вена ему следовало ехать только первым классом, чтобы чувствовать себя в относительной безопасности и иметь доступ к вагону, в котором могли находиться Кароли и Эрнчестер. Неизвестно, суждено ли ему проснуться следующим утром.

Кароли.

«Здесь все кем-то притворяются».

На другом карнавальном вечере Кароли, помнится, прервал танец с одной из самых богатых наследниц Вены, чтобы выбежать на улицу и запретить извозчику хлестать упавшую лошадь.

– Впечатляюще, – заметила Франсуаза и, когда Эшер поднял бровь, пояснила: – Если обратили внимание, он ведет себя так, только когда на него смотрят.

Эшер давно обратил на это внимание, но не предполагал, что это заметила и Франсуаза.

Он не успел дать телеграмму Лидии. Как и Стритхэму – о смерти Картера.

Стритхэм покидает офис ровно в семь и приходит утром на службу не ранее двадцати минут одиннадцатого. Лишь бы он завтра не изменил этой своей привычке!

Стоило заснуть, как привиделась выгнувшаяся в кресле рыжеволосая проститутка. Она хрипела и била ногами, прощаясь с жизнью.

Потом – изъеденное крысами лицо Крамера.

Пугающие сновидения засасывали, увлекали во тьму.

«Я уже бывал в этой комнате, – подумал он. – Когда?» За плотно занавешенными окнами слышался шум проливного дождя. Раньше комната была обставлена, теперь же из мебели в ней остался один лишь стол, залитый воском свеч, сгоревших почти до конца. Их нарциссовый свет ощупывал бархатный покров, наброшенный на край стола, и мерцал на драгоценных камнях прячущейся в складках бархата диадемы. Сон был похож на воспоминание. Чувствовалось, что за окнами глубокая ночь.

Женщина, неподвижно лежащая на желтом мраморном полу возле стола, подобно второму одеянию, брошенному небрежным слугой, была черноволоса, ее растрепанные локоны, тронутые бликами свечей, обретали оттенок корицы.

– Антея… – Другая женщина пересекла комнату, пройдя в каком-нибудь шаге от Эшера. – Антея, ты должна лечь в постель.

Даже во сне Эшер отметил удлиненность гласных звуков в ее речи и машинально подумал: «Конец семнадцатого столетия…» Вошедшая была в черном. На фоне кружев ее лицо казалось безжизненным. Глаза – красные, припухшие.

– Уже далеко за полночь. – Она опустилась на колени и дотронулась до руки лежащей.