Она замолчала. Казалось, она ждет ответа.
Он сказал просто:
– И этот доктор, Сокефалви, уехал?
– В декабре. – Она понизила голос. – Если вы позволите вашей покорной слуге высказать свое суждение, он потерял рассудок. Однажды утром я проснулась, а его уже не было. Но что я могу знать? Вы учились в великом городе Вене, может быть, вы слышали о таком сумасшествии?
Но Люциуш осматривался по сторонам.
– А другие сестры?
– Другие сестры, пан доктор лейтенант?
– Они тоже сбежали?
– О нет. Сестра Мария умерла от тифа, и сестра Либуше умерла от тифа, и сестра Елизавета тоже от тифа. Все, кроме сестры Клары, теперь с Господом нашим. А ее ждет суд Божий. О, у меня много недель не было собеседника. Простите, что я много говорю, этот порок был свойствен мне с детства, а одиночество его усугубило. Конечно, есть санитары, и повара, и пациенты, конечно, они тоже собеседники, но когда ты единственная женщина, надо соблюдать осторожность, не позволять излишней привязанности, чтобы не повторить печальную судьбу сестры Клары, чтоб тебя не поймали в ризнице, за притворно-супружескими объятиями.
Ее лицо вспыхнуло румянцем, заметным даже в полумраке.
– Ну вот, выложила все сразу! Вам надо отдохнуть. Могу я проводить вас в вашу комнату?
Она посмотрела на него. Это был простой вопрос, но в этот момент Люциуш мог думать только об одном: хочу домой. Как именно, было неясно – гусар ускакал, между ним и полустанком лежало два зимних дня. Но ведь должен быть способ отсюда выбраться. Надо просто объяснить: он не настоящий доктор, Медицинская служба допустила ошибку, может быть, он вернется с другими врачами и сумеет помочь. Но один? Нет… один он ничего не может. Конечно же, она поймет. Конечно же, она знает, как некомпетентно командование, как разрастается хаос войны; она наверняка слышала, что всю Третью армию послали не на тот фронт, она видела их картонные ботинки, знает, что альпийскому патрулю выдали летние шинели. И если он сейчас не скажет ей правду, его неопытность все равно станет очевидной, как только он возьмет в руки скальпель…
– Сестра… – Пауза. И что же он скажет? Прошу меня извинить? Произошла ошибка? Я никогда в жизни не оперировал, я вылечил только двух пациентов: одного от серной пробки, а другого – от гонорейной стриктуры уретры? Сейчас, стоя в полумраке, Люциуш чувствовал на себе не только ее взгляд, но и взгляды лежащих на полу пациентов. Primum non nocere. Не навреди. Но что это значит в данном случае? Разве он не навредит, если уедет?
Они ведь тоже этого не ждали, подумал он. Они тоже не чаяли оказаться зимой без теплой одежды. Они тоже не готовы. Ближе всего к нему лежал юноша с забинтованной головой и смотрел единственным глазом, с такой мольбой, что Люциуш отвел взгляд.
Надежда, благодарность, но было и что-то еще. Вначале трудно было понять, что именно, но теперь он знал: требование, нет, повеление, возможно, даже угроза. Что сделают все эти раненые, если он скажет, что ничем не может помочь?
– Пан доктор?
Он повернулся к ней. Кто-то другой, казалось, сказал его голосом:
– Важно не нарушать режим пациентов. Что обычно делал в это время Сокефалви?
– Обход, доктор. Если не было ничего срочного, он проводил вечерний обход.
Голос ее звучал мягко, с ощутимым облегчением, пламя свечей, словно маленькое созвездие, отражалось в глазах, которые, казалось, были полны непролитых слез.
– Тогда не будем терять времени.
– Значит, вы останетесь? Останетесь, даже если почувствуете Ее?
Люциуш уже чувствовал Ее. С момента, как Маргарета начала описывать Вошь, он ощутил, как вся его кожа кишит ею, и приложил все силы, чтоб не начать срывать с себя одежду.
– Каждому назначен свой час, – пробормотал он, осознавая, что говорит то, что могла бы сказать она. Сам он до того момента не верил ни во что подобное.
Он взвалил на плечи ранец, и она повела его по проходу между пациентами. На ходу она говорила:
– Они условно распределены по отделениям. В нефе мы держим более легких больных – переломы, ампутации. Оперируем в средокрестии – там лучше всего свет. В южном трансепте держим умирающих, чтобы остальные их не видели. Травмы головы в алтаре, чтоб за ними наблюдать.
Фонари были развешены через равные промежутки. Сейчас он обратил внимание на стены, расписанные фресками на библейские сюжеты. Ковчег, змей, распятия располагались на фоне латинских стихов и пейзажей, которые выглядели как карпатские деревни. Позолоченные святые над колоннадами. Страшный суд на перегородке ризницы, адское пламя, монахи и связанные грешники, идущие по языку дьявола.
В конце нефа, под сценой Благовещенья, они остановились. В полу северного трансепта зияла воронка почти в метр глубиной. Стены и ступеньки кафедры были запорошены снегом. Теперь он понял, что свет, который он видел раньше, исходил из рваной дыры в потолке, слегка подлатанной досками и брезентом. Сестра Маргарета ничего не сказала.
– Что здесь случилось? – спросил он, указывая на дыру.
Она улыбнулась, и края апостольника врезались в ее щеки.
– Что здесь случилось, пан доктор! Как видите, в потолке дыра, а в полу воронка. – И она рассмеялась, будто это был самый нелепый вопрос, который ей доводилось слышать.
Когда он поставил свой ранец возле кафедры, она снова заговорила. Всего в церкви Божьей Матери в Лемновицах около шестидесяти пациентов. Большинство попало сюда с Третьей армией, хотя когда войска повели через горы, появились и другие. Последний грузовик с ранеными прибыл неделю назад – шестнадцать солдат, трое доставлены мертвыми, пять с ранениями, требующими немедленной ампутации. С тех пор – тишина. Война пошла дальше, сказала она. Своей дорогой. Иногда бои подходили совсем близко, и тогда здесь слышны были выстрелы, иногда только дальние взрывы. Однажды русские взяли город. А иногда она думала: вдруг о них все забыли? Какое это было бы благословение! В городке еще оставались какие-то люди, русинки, которые, вероятно, были на стороне России, пока русские, отступая, не увели всех мужчин. У госпиталя достаточно провизии, чтобы пережить зиму; вдобавок к рациону, который им привезли в середине января, у церкви есть запасы зерна и репы, семечек подсолнуха, картошки, свеклы. Если поставки будут продолжаться, они смогут продержаться весну, самое трудное время, а летом появятся груши и яблоки и можно будет обрабатывать поля, растить пшеницу…
Но Люциуш уже не слушал.
– Доктор Сокефалви уехал в декабре?
– В декабре, доктор.
– Два месяца назад.
– Да.
– Но вы сказали, с тех пор были ампутации.
– С начала декабря у нас было сорок ампутаций, у двадцати трех пациентов, пан доктор. Пять ног выше колена, пятнадцать ниже. Десять рук выше локтя, шесть ниже. Одна челюсть, но пациент не выжил.
Люциуш смотрел на нее, и сердце его забилось быстрее.
– И кто же производил эти ампутации, сестра Маргарета?
– Он, господин доктор, – она благочестиво подняла глаза на дыру в потолке.
Люциуш не сводил с нее глаз.
– И чьими же руками Он управлял, сестра?
Она подняла свои маленькие ладони, вдвое меньше, чем его собственные.
– И эти пациенты здесь?
– Да.
– Все?
– Все, кто выжил и кого не эвакуировали.
– И сколько же из них выжили?
– Выжили четырнадцать пациентов, пан доктор.
– Четырнадцать… из двадцати трех.
Он помолчал, думая о полковых госпиталях Кракова, о ежедневном вывозе трупов.
– Это неплохая выживаемость.
– Да, доктор.
– И Бог имел в своем распоряжении только эти руки?
Молчание, легкая улыбка, словно она почувствовала, какое впечатление произвели ее слова.
– Сестра?
– Бог дал нам морфий и эфир, доктор.
– Да, – сказал Люциуш, неотрывно глядя на нее. – И то верно.
Потом она добавила:
– И вот что, доктор. Я разрешила им использовать оружие, чтобы стрелять в крыс, с условием, чтоб они стреляли в пол, а не друг в друга. Тиф сейчас, слава Богу, отступил, и мы соблюдаем некоторые предосторожности, чтобы он не вернулся. Но вот крысы! Пан доктор, мы во власти крыс. Я заделала все дырки в стенах нашей церкви. Иногда они выпадали из дыр в трансепте, но зимой это прекратилось. Во всех углах стоят ловушки, но они все равно появляются везде, как грибы после дождя. Не пугайтесь, если услышите выстрел.