Долговязый задрал голову, окинул взглядом бескрайнее небо, присвистнул и недоверчиво процедил:

— Не-а. Уж я скорей поверю в то, что можно сделать непробиваемой медную кольчугу выварив её в заячьей крови вперемешку с колотым стеклом, нежели в такое.

— А чего так?

— Вон их сколько, в Небесном Мире. Одно слово — не счесть.

— И всё же, каждому количеству есть своя определенная мера. Четыре колеса у телеги, четыре ноги у Мирки. Мера — четыре. А в торговом обозе десять телег, значит колёс сорок. И так дальше до бесконечности. И для бесконечности тоже найдется мера.

— А времени хватит сосчитать?

— Хм, — старик с пониманием глянул на Ученика, — это ты правильно подметил. В том-то вся штука. Мыслю я, что Птаха до сих пор звёзды считает. И проживи он ещё тридцать три мои жизни, всех звезд ему точно не перечесть. Это как капель в Сухом море. Мера для них имеется, но хватит ли времени сосчитать?

— Может и пересчитает, — задумчиво протянул кашевар, — всяко бывает. Вон я, к примеру, и знать не знал о знахарстве, а встретил вас, как прозрел. Теперь уж точно знаю, что человек вечен. Лишь нужное зелье под рукой имей, и живи да радуйся. Или есть такая смерть, против которой нет чудо-зелья? А, Учитель?

Но тот не ответил. Потухшая трубка одиноко торчала из отворота полушубка. Старик блаженно спал.

Поутру с первыми лучами морозного рассвета на горизонте забелели стены Омана.

Ещё до открытия аптеки, пока Долговязый на заднем дворе сгружал с телеги баулы, старик долго и упрямо спорил с аптекарем Томэо о полезных свойствах кровопускания.

— … но лишь в течение трех дней после полной луны, иначе будет только хуже, — слышался за дверью его возбужденный голос.

— А если нет времени ждать? — не унимался аптекарь.

— Будет хуже!

Молчаливый мальчишка, помогавший Долговязому с выгрузкой вдруг спросил с интересом:

— Пойдешь на казнь?

Кашевар опешил.

— На набережной площади, в полдень. Весь город будет. Наместник вернулся, будут королевских шпионов за ребро подвешивать.

— Сам что ли?

— Чего ж сам? Для того Мясник есть.

Набережная гудела тысячами разгорячённых голосов. Лавочники закрывали магазины, уличные торговки сворачивали развалы, хозяева таверн выгоняли на мороз пьяных полусонных моряков. Всюду мельтешили крикливые мальчишки и непрестанно лающие дворняги. Первый девственный снег, ранним утром укрывший мостовую, истоптанный людскими ногами превратился в грязное месиво.

Прямо над причальной стенкой возвышались деревянные столбы с горизонтальной перекладиной, уходящей в сторону моря, на которой болтались четыре толстых корабельных каната с блестящими медными крюками на конце. Вокруг сооружения то и дело сновали плотники с пилами и топорами, что-то подправляя, подбивая и укрепляя. По всей видимости, конструкция возводилась ночью в спешном порядке и у эшафота ещё дымились костры, окутывая набережную терпким запахом еловой смолы.

Шеренга солдат в синих форменных плащах удерживала быстро растущую толпу горожан, откуда время от времени доносились недовольные возгласы:

— Не напирай!

— Куда прёшь, мразь!

Долговязый и мальчонка-подмастерье расположились далеко от эшафота, шагов за двадцать, ближе протолкнуться не удалось. Мальчишка подпрыгивал, тянулся на носочках, вытягивая струной тонкую цыплячью шею, но из-за плотно сомкнувшихся спин не мог ничего разглядеть. Он чуть не плакал, и лишь когда Долговязый усадил его на плечи, оживился, растянул рот в довольной улыбке и восторженно замахал руками:

— Скоро начнется!

Действительно, в преддверии кровавого зрелища, толпа загудела растревоженным ульем, подалась вперед, заходила волнами, и в этот миг вдали послышался глухой призыв сигнальной трубы. Гулкие барабаны громом откликнулись на её одинокий зов, и сотни глаз заворожено устремились к распахнувшимся воротам городских катакомб.

— Что там? — спросил Долговязый.

— Ведут, — крикнул мальчишка.

Толпа словно мерзкая старуха изрыгала проклятья:

— Шпионы Хора!

— Смерть королевским прихвостням!

Несмотря на свой рост Долговязый видел лишь перья на шлемах конвоиров и макушки приговоренных. Чем ближе приближалась шеренга к эшафоту, тем яростнее бесновалась толпа:

— На крюк их!

— Смерть!

Седой старик в черной судейской мантии развернул свиток, прокашлялся и крикнул в толпу:

— Достопочтенные горожане! — Толпа тотчас притихла. — Сегодня великий день! Славный наместник Монтий с победой вернулся из похода на Гесс. Столица Герании пала!

Толпа радостно заревела.

— Хор больше не король. Он позорно бежал. Скрылся от праведного гнева. Остатки его войска разбиты, а его сторонники в плену. И сегодня они получат по заслугам.

В ожидании крови толпа скандировала обезумевшим многоголосьем:

— Смерть, смерть, смерть!

Седой махнул рукой, и первого заключённого втащили на эшафот. Им оказался королевский советник Боржо. Он плёлся, склонив голову, держась за изувеченную руку. На доброй половине его редковолосой головы и на слипшейся клочковатой бороде запеклась чёрная густая кровь. Конвоир тупым концом пики бесцеремонно ткнул бывшего генерала-гвардейца в спину, отчего тот оказался на коленях и еле поднялся, опёршись о столб.

Несчастного подвели к крюку, и глашатай снова уткнулся в свиток:

— Граф Дарио Боржо Гесский, за пособничество отступнику Хору и за противостояние законному преемнику трона Монтию Оманскому приговаривается к подвешиванию на крюк прилюдно. Приговор привести в исполнение немедленно здесь и сейчас!

Толпа загудела в предвкушении кровавого зрелища.

Огромный полуголый палач с маской в пол лица, в красных с широкими отворотами перчатках подтолкнул советника к краю эшафота и силой поставил рядом с висящим крюком. Толпа притихла в ожидании. Длинным кинжалом палач вспорол рубаху на животе несчастного, второй рукой подтянул к обвислому животу острие крюка. По толпе прокатился приглушённый вздох.

— Именем наместника! — провозгласил седой глашатай, и палач вонзил крюк несчастному под ребро.

Яркий горячий фонтан хлынул на эшафот. Обезумевшая толпа взвыла от возбуждения. Палач столкнул подвешенного с края постамента, и тот, крича от боли и страха, повис, истекая кровью.

— Первого…, - вырвалось у мальчишки-подмастерья. Он прилип взглядом к дергающемуся в конвульсиях телу, не в силах отвести немигающие глаза.

Когда толпа утихла, пережив первый экстаз, на эшафот сильно хромая поднялся следующий приговоренный. Глубокий капюшон грязно-серого плаща скрывал его лицо, и негодующая толпа загудела вновь:

— Кто таков?

— Пусть покажет лицо!

Глашатай прокашлялся в широкий рукав балахона и подал конвоиру знак. Тот сорвал с осужденного капюшон и Долговязый ахнул:

— Так это же…

— Микка Гаори, барон Туартонский младший, сын королевского генерала барона Фрота Гаори. Осужден за шпионскую деятельность против наместника Монтия Оманского. Приговорен к смерти через подвешивание на крюк прилюдно! Приговор привести в исполнение немедленно, здесь и сейчас!

Толпа зашумела, но вновь притихла, когда палач, вплотную подойдя к приговорённому, откинув подол его плаща, поддел кинжалом лохмотья. Вспоров ветхое рубище, привычно потянулся за крюком. Массивное острие вошло в измождённое тело, словно игла в шёлк.

— Смотрите! — пронеслось над толпой.

Долговязый поднял голову.

Ясное морозное небо, пряча полуденное солнце, стремительно затянулось беспросветным маревом. С моря подул холодный густой бриз, недобро нарастая, срывая головные уборы с зевак. Море зашумело страшно и непредсказуемо. Чёрно-зелёные волны, кипя и множась, настигая друг друга, собирались в могучий девятый вал, и тот, коброй нависая над гаванью, грозился накрыть всё живое смертоносной пенной шапкой.

Палач не успел развернуться — потная стена воды накрыла эшафот, а когда ледяной поток схлынул, толпа ахнула, увидав вешателя, висящего на крюке. Качаясь в несуразной позе, подобрав под себя пухлые обмякшие ноги, рукой он зацепился за крюк, потому и не свалился замертво. Из голого волосатого брюха торчала рукоять кинжала.