Их слышал лишь дьявол, что в стенах смеялся —

Вальридер, шипящая тьма.

Лишь шанс ему дали — слепое спасенье,

Случайность, но он её взял.

Схватился, вцепился, в тот фатум желаньем,

Пускай, и что делать — не знал.

Обитель идя, оставлял он могилы

И Смерти пяту за собой,

Но к жизни он рвался: Пусть все вокруг гинет —

Вернусь я, вернусь я домой!»

Стоял в перепонках гул бензопилы,

И крики, того каннибала,

Что клялся сожрать всё до крохи его,

И было б того ему мало.

Он чудика видел, что всех был страннее,

И «Глускин» — как имя идет,

Искал он невесту, все так и не зная —

Что та лишь во грёзах живёт.

Уперт и порывист, был Глускин при жизни —

И дорого он заплатил:

В порыве инстинктов и тяге к свободы

Вмиг Вейлон его умертвил.

И шел Парк за Майлзом, по следу его

Но Смерти дорогу прошел.

В сиянии рассвета, сквозь ветер холодный

К свободе стремительно шел.

И видел он Апшера, что получил,

EMail роковой, но невинный,

Вину осознал он, сказал лишь одно:

«Прости меня, друг мой старинный…»

И вот он на воле, но казус один —

За правду платить ему надо.

Простился с семьею и умер один,

От рук тех прожорливых гадов.

Так помер и он, и больница из Тьмы,

Еще одну жизнь погубила…

Тебя не отпустит до смерти она —

«Маунт-Мессив», что ад свой явила.

========== Вы убили меня ==========

— Довольны теперь?

Рука разжалась и куски мяса, в ошмётках которых едва можно было распознать человеческий труп, полетели вниз — на холодный пол. Кровь, алыми ручейками стекающая с него, там уже превратилась в достойную для того тела лужу. Разлившись по кафелю, проникнув в бетон через поры, заполнив собою маленькие, невидимые человеческому глазу трещинки, она слилась с целым морем такой же. Первой положительной, второй отрицательной, четвёртой — то было не так важно. Важно было то, что ни одно сердце, качающее ту кровь, больше никогда не забьется.

Он вытащил из своего тела очередную пулю — просто кусок металла, мешающий его костям сгибаться. Была ли в том море его кровь? Возможно. Нет — точно была. Она была его истоком.

Их не спасли бронежилеты. Не спасли пушки, не спасли каски, не спасли ни ножи, ни кулаки — весь отряд спецназа, на нашивках которых уже никогда нельзя будет прочесть «Корпорация Меркофф» слёг в том коридоре за считанные секунды. Их осталось только двое, и один из них сидел в инвалидной коляске.

Тот старик с самого начала показался ему подозрительным — беспомощный, но амбициозный; преданный всеми, но всё ещё верный; виновный, но живой — доктор Рудольф Вернике. Похоже, он так и не осознал свою ошибку. Не осознал? Нет — он и вовсе не считал то, что допустил, ошибкой. Он ведь сделал, что хотел — освободил Билли. Даже нет, не Билли — его… Вальридера.

Невозможно было в той ситуации и в те секунды быть ещё более виновным, чем был он. По крайней мере, тёмная фигура, разорвавшая весь спец.отряд, больше не видела никого более виновного, не видела вообще никого, кроме него.

Может, это и была его странная месть за предательство? Может, так он и решил уничтожить всё, над чем работал — просто освободить это? Нет… Или да? Это неважно! Важна только его вина! Важно только то, что несмотря на количество выпущенных пуль, большее количество крови всё равно было на его руках! Сотни… Нет — тысячи!..

Индейцы верили, что фотография похищала душу — что пока тело, всё такое же бренное и глупое, продолжало бродить по земле, душа оставалась в том небольшом матовом квадратике — всё так же улыбалась вечной улыбкой, не в силах пошевелиться из своего заточения. В тот момент, когда очередной труп падал на пол, он — Майлз Апшер, чувствовал себя, будто в фотографии. Будто бы вся его жизнь проносилась перед ним просто в съемке, пока он наблюдал за тем, что сотворил в пьяном бреду. Но он был согласен с тем, что видел. Более того: если бы он мог кричать — он бы кричал. От обиды, от ненависти, от счастья. Но нет — он мог лишь шептать, прикладывая для этого невероятные, почти нечеловеческие силы.

— Вы… убили меня. Вы.

«Почему он улыбается?» — единственная мысль, что посещала его голову. Казалось бы, тому человеку точно не следовало улыбаться — никто не смеется перед смертью. Но, похоже, ему было плевать. Да, он смеется явно не от его страданий — не от Майлза — но осознать это было сложно, когда его руки впервые за многое время были способны не только дать отпор, но и убить. Когда впервые за всю жизнь это всё было сделать легче, чем когда-либо и кому-либо.

Хватка сама сжалась на его горле. Непроизвольно и слепо, словно само правосудие вершилось в той лаборатории. «Вы убили меня», — а, быть может, так оно и было.

— Вы… довольны теперь?

Он сжал сильнее. Он? Нет — они. Он и Вальридер. Кто бы мог предположить, что в тот момент самый страшный его враг стал его спасением? Никто. Никто, кроме Рудольфа, не мог такого предположить, и только он это планировал. Сильнее. Ещё сильнее.

Ни один живой человек не смог бы передавить горло до основания, ни одно создание не смогло бы перетереть кости позвоночника в прах одной своей хваткой… Он смог. Более того — он не почувствовал абсолютно ничего — только холод своих рук, только вязкость мышечной ткани и остроту кости.

«Вы убили меня», — он шёл наверх, к желанному солнцу, когда увидел его. Очередной пациент, очередной Вариант. Очередной? О, нет. Никто из них не был очередным. Каждый сыграл свою роковую роль. Каждый получит за неё своё наказание. Первый, пятый, десятый, сотый…

«Вы убили меня. Своими экспериментами, своими действиями… Вы вынудили меня взяться за это дело, вынудили приехать», — он даже не заметил того, как, буквально, прошёл насколько человек насквозь, забрав с собой их сердца, не услышал криков…

«Всё могло быть так хорошо, — стена обагрилась от одного его движения. — Всё могло быть так прекрасно…».

Никто его не видел. Никто не боялся, пока не становилось слишком поздно. Он превратился в того, кого избегал и ненавидел сам — в надоедливый писк в ушах, в небольшое темное облако, колесящее среди ночного неба, в едва заметный под лампой силуэт — он превратился Бога и Дьявола одновременно.

— Не бегите, — шептал он. — Никто не хочет умирать от удара в спину.

Да, они точно были виноваты во всём. Пациенты с их кофтами цвета земли и мыслями, запутанными в клубок; охранники с застёгнутыми кобурами и выключенными рациями; простые работники с закрытыми ртами и чистыми руками — все они, каждый по-своему.

Но никто его не слушал — каждый бежал. Каждый пытался и старался, и никто не хотел понять — не существовало избранных, не было правых или неправых, а умирали в конце-концов все.

«Вы убили меня, — думал он, смотря на уезжающую вдаль машину, его машину. — Вы не дали мне сесть обратно. Вы заставили меня приехать. Из-за вас я включил свою камеру впервые».