Я была уверена, что я была рождена для того, чтобы совершить нечто необычное. Но лет до пятидесяти я жила хоть и не совсем стандартной для обывателя, но вполне благополучной жизнью. Сначала, по молодости, я себя «искала». Тыкалась то туда, то сюда, перебрала несколько высших учебных заведений и обнаружила, что я не имею ко всему этому ни малейшего отношения. Поступить в них во времена так называемого «застоя» было очень трудно – люди рвались к знаниям, конкурсы были просто страшными, особенно на гуманитарные факультеты. Тем более, что образование было совершенно бесплатным.

Я преодолевала все препоны, проходила – одна из ста – все экзамены, но проучившись года два, много – три, я понимала, что никакая это не наука, а обыкновенный бред собачий: на специальные предметы отводилось так мало часов, зато надо было запоминать какие-то маразматические, никому не интересные события – всякие там съезды КПСС и прочее в этом роде. Они были похожи друг на друга, как близнецы, бессмысленной информации было много, и она вызывала рвотный рефлекс.

Насиловать себя я не умела никогда, и поэтому не задумываясь бросала все эти очень солидные учебные заведения – институты и университеты. Впрочем, из двух меня с треском выгнали, и я чуть не попала в скверную историю, но как-то обошлось.

Потом я влюбилась, как последняя идиотка, в совершенно неподходящий объект – в мужчинку старше себя ровно на двадцать лет. Он был весь такой «траченный молью», и вся его энергия уходила в болтологию. Жизнь к нему отнеслась довольно-таки немилосердно: в детстве он попал в ленинградскую блокаду, потом его семье удалось уехать в эвакуацию, младший братик погиб от недоедания, а Юра чудом выжил. Это действительно было какое-то невероятное стечение обстоятельств! Он уже был при смерти. Но его отца ранило, и он попал в госпиталь того же города (Вятки, который назывался тогда Кировым), где находилась его семья. И они встретились почти случайно…

Отец пошёл в какой-то загородный совхоз и договорился с председателем, что в обмен на его военный аттестат, по которому ему шли хорошие деньги, тот будет давать ему пол-литра молока каждый день. И вот это Юру спасло, он остался жив. Наверное, для того, чтобы в итоге через много-много лет пробудить в романтической молодой особе бешеные чувства…

От этих ненормальных по силе страстей родился ребёнок – настоящее «дитя любви», ничего не скажешь! Но Юра оказался слабаком и не вынес всей неблагоустроенности нашей жизни (не было пристанища, и вообще, кроме чувств с моей стороны, ничего не было), и я очутилась в Сибири с младенцем на руках – в этом городе я родилась и там жила моя бабушка, которая меня и приютила. Потом бабушка умерла, и удалось поменять её квартиру очень близко к Москве.

Первые наши совместные с дочерью пятнадцать лет были наполнены редким счастьем нашего с ней общения и полного взаимопонимания, хоть материально, конечно, жилось чрезвычайно тяжело. Но когда человеку тридцать лет, он плевать хотел на все трудности. Потом, в её переходный возраст, начались первые звоночки неблагополучия. Но всё как-то сглаживалось, как-то налаживалось…

Потом началась перестройка – «лихие девяностые». Мы с чадом тоже не растерялись – крутились, вертелись, изыскивали разнообразные средства, чтобы прожить. Однажды нам повезло: мы случайно купили путёвки на дефицитную теплоходную экскурсию в Кижи, и там, на теплоходе, познакомились с женщиной, которая сыграла самую главную роль в нашей жизни. В итоге мы стали сдавать её московскую квартиру и на эти деньги объездили весь мир, а дочь закончила элитную гимназию, где обучение стоило очень недёшево, и институт, тоже уже платный. Успела даже немного поучиться в Англии.

Потом всё рухнуло. Сначала мы насмерть поссорились с дочерью, когда она потребовала продать квартиру в Питере и переехать в Москву, где она в то время нашла очень денежную работу. Я, как последняя идиотка, согласилась, и в итоге мы все остались без квартиры – времена были действительно «лихие»…

Потом умерла подруга, она была уже очень старой – 85-и лет, а года за три до того она впала в старческий маразм и умерла ещё при жизни, потому что из интересного, очень необычного человека превратилась в полный овощ.

Дочь от меня отказалась, и я стала одинокой, никому не нужной тёткой. Поначалу были какие-то деньги, я ещё немного попутешествовала, прокатилась даже до Америки, где поработала – представьте себе! – нянькой. Это, конечно, было тяжело и физически, и морально – чужая страна, наши несносные люди, сбежавшие туда от тягот нашей жизни (образ напрашивается дюже банальный: крысы с тонущего корабля), от кого-то я уходила сама, кто-то с треском меня выгонял, но бесценного жизненного опыта я хлебнула на полную катушку…

Потом деньги, которые, как известно, имеют свойство таять, как снег на солнце, быстренько закончились. А я не заработала себе даже маленькой пенсии, потому что всю жизнь легкомысленно относилась ко всяким бумажкам и формальностям. Я почему-то была уверена, что не доживу до старости.

Дожила, дожила, ещё как дожила! И старость моя обещала быть просто беспросветной, хоть вешайся на первом попавшемся суку!

Но тут вдруг во мне прорезался талант. Ну, во-первых, это вообще стало модным поветрием, у нас не пишет только ленивый. А так вся страна вдруг превратилась в Толстых, Чеховых и Достоевских – и совершенно неважно, что многие еле-еле могли связать несколько слов и в одном слове делали кучу ошибок! Ну а мне-то заниматься сочинительством сам Бог велел! Я ещё с детства поражала своих педагогов по русскому языку и литературе недюжинными способностями – лучше всех писала сочинения, причём могла натрепаться много и убедительно на абсолютно любую тему, одно время даже прирабатывала в местной газетке городка, где родилась, внештатным журналистом, и все были уверены, что пойду я именно по этой стезе. Впрочем, педагоги музыкальной школы тоже были уверены, что я стану каким-нибудь известным музыковедом. Увы и ах. Обманула я все ожидания, и никем не стала. Я никто и звать меня никак, но от этого ничего не меняется – я живу и продолжаю наслаждаться своей беспутной жизнью…

Во-вторых, ну что ещё делать в этой жизни потерпевшему такой сокрушительный крах человеку??? Самое милое дело – лежать на постельке (правда, чужой, сколько я уже сменила этих бесчисленных ободранных сдаваемых жадными до дармовых денег русскими людьми халуп!) и строчить, строчить, как из пулемёта на стареньком ломанном-переломанном ноуте! Это, кажется, по-научному называется сублимацией – ты снова и снова переживаешь все свои неприятности, когда их описываешь, и от этого острота твоих негативных эмоций становится всё меньше и меньше…

Как я написала в самом начале, у меня было какое-то туманное слабое предчувствие, что в итоге я изображу нечто гениальное и дико прославлюсь. В сладких грёзах мерещилось нечто вроде:

«Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.»

Я всегда была девушкой с большим чувством юмора.

Моей единственной отрадой в этой жизни был мой кумир – гениальный пианист Даниэл Баренбойм. Я могла слушать его бесконечно (когда-то скачала видео с сонатами Бетховена в его божественном исполнении), и самые лучшие идеи приходили ко мне именно в эти минуты. Его гений будил во мне тоже что-то похожее…

Но… мне было не до творчества. Я элементарно пыталась выжить – на это уходили все мои силы и способности.

Я бесконечно скиталась по чужим и чуждым мне людям, по их неприятным домам, подвергаясь их мещанскому напору – люди ведь устроены так, что когда они видят перед собой попавшего в беду человека, они и не собираются протягивать ему руку помощи, нет, они с радостью и злорадством пытаются спихнуть его ещё ниже, чем он уже пал. По крайней мере, НАШИ люди таковы, может быть, западные более милосердны, в чём я очень сомневаюсь… Но наши люди злорадствуют, когда встречают человека, которому хуже, чем им.