К приходу бригадира всё было прибрано. Зачитав план работ на день, бригадир ушёл. У нас было правило: волынку не тянуть. Навалимся скопом, дело сделаем и балаболим под пивко, сколько бы времени до конца смены ни оставалось.

В одном из цехов под приподнятым на блоках станком мы соорудили опалубку, потом забетонировали. В другом цеху продолбили для трубопроводчиков отбойными молотками несколько отверстий в кирпичных, метровой толщины стенах. Затем разобрали завал досок неподалёку от раздевалки и на этом закончили.

Перекурив, все отправились по цехам добывать пиво. Я после Ольгиной «психотерапии» на спиртное смотреть не мог, так что в подобных «рейдах» не участвовал. Сидел в раздевалке, листал подшивку старых газет.

Мужики вернулись изрядно отяжелевшими. Точно фокусники, всё доставали и доставали из разных потайных мест – чуть ли не из трусов – бутылки. Веселились, радовались своей наглой вороватости, пивному изобилию и, как дети малые, хвастались, кто больше упёр. Расселись, включили магнитофон. Под нежную песню «Битлз» говорили вразнобой, хохотали, хлопали друг друга по плечам. Рабочий день подходил к концу.

Настроение подпортил Игорь Бухарин. Он, в общем, был спокойным немногословным парнем, но, выпив, начинал быковать и норовил к кому-нибудь прицепиться. А я ему с первого дня не пришёлся по душе. Думаю, это из-за «хвоста» и серьги. Как-то раз он даже намекнуть пытался, мычал усмешливо и будто бы про себя: что-то, мол, в раздевалке «голубятней» запахло. Но тогда я ничего не ответил.

В этот вечер мы с Женей Трулем шутейно пикировались и даже потолкались немного. Когда все уже переодевались, Игорь подошёл ко мне с заносчивым видом.

– Слышь, у тебя чё, претензии к Жене? Смотри, он мне как брат… Понял?

– Всё нормально, Игорёк. Просто шутим.

Тот гнул своё: дескать, не зарывайся, не таких ломали. Вмешался Труль:

– Тебя сколько предупреждать надо? Димон тебя щёлкнет раз – ноги протянешь. Сосредоточься лучше, а то как бы тебя на проходной не приняли.

На проходной пьяного могли задержать и вызвать машину из вытрезвителя. Иногда, особенно в дни зарплаты, такая машина уже ждала у ворот. Сегодня проходную миновали без потерь и гурьбой двинулись к автобусной остановке.

Собирался что-нибудь по-быстрому приготовить, однако пришлось ждать: на кухне ссорились Тёткины: мать с сыном. «Ишь какой! Я те дам!» – грозила Варвара Степановна. «А я-то чё? Чё я сделал-то?» – ныл Боря.

Саши дома не было, обычно он приходил ближе к ночи. Где его носило, я понятия не имел; знал только, что есть у него связи в «Интуристе», где он подрабатывал гидом и, соответственно, занимался фарцовкой. Я диву давался тому, насколько хорошо Саша знал Питер: часами мог рассказывать о каком-нибудь заброшенном особнячке, включая биографии канувших в небытие владельцев. По образованию он был филологом, но профессию давно забросил. «Под прессом совковой действительности», – так он однажды обмолвился.

Саша был ярый антисоветчик. Флегма и добряк, он вспыхивал – дай только повод – и начинал патетично вещать о «кремлёвских иезуитах», обличать их, изрыгать проклятия, даже как-то резко глупел. Думаю, здесь что-то личное: казнили или уморили, может быть, в своё время какого-нибудь почитаемого члена семейства. Я с ним не спорил: положение дел в стране и правда было аховое, но тем не менее считал несправедливым так вот огульно хулить всё и вся. Были же у нас светлые дни. Из детства многое забылось, но кое-что всё же помню: в парках, по выходным особенно, народ кишел. Мужчины с отложными воротничками, в просторных штанах, женщины с начёсами, в весёленьком ситце, ребятня с газировкой; улыбки кругом, смех. И неуловимая похожесть лиц: может, довольство, может, уверенность в лучезарном Завтра – это не так важно. Важным было ощущение общности, большого Родства. А разные пертурбации в высших инстанциях, перестройки, кризисы – всё это преходящее.

Тёткины угомонились. Я вышел на кухню. У стола копошилась Варвара Степановна. В памяти моей она оставалась разбитной, шумной женщиной средних лет, теперь это была одрябшая, с провалившимся ртом старуха. Как-то преждевременно она состарилась.

– Поела мамка свининки, досыта наелася. Оглянуться не успела ― всё сожрали проглоты чёртовы, подчистую смели, – бубнила Варвара Степановна себе под нос.

Я готовил омлет, а женщина рассказывала, с каким великим трудом она достала кило свининки, и как она эту свининку тушила с картошечкой, морковкой, лучком, и как всю эту вкуснятинку слопали Борины дружки, которых тот привёл, пока Варвара Степановна ходила в булочную.

Свининку женщина доставала, можно сказать, с помощью волхования: полдня провела у чёрного хода гастронома, «обрабатывая» – по её словам, – помощника мясника Гришку. Смотрела на него безотрывно через пыльное окно, а когда тот выходил покурить, молча кланялась ему в пояс. Гришка кричал, что последний завоз мяса был три месяца назад, что он сам свинины полгода не пробовал, что ему негде её взять, кроме как родить самому. Варвара Степановна снова кланялась, и Гришка наконец сдался. «На, старая, на твоё счастье у Таньки из молочного отдела кусочек был припасён. Еле выпросил», – сказал он, протягивая ей промасленный свёрток.

– И так уж скусненько всё было, так уж скусненько: с лучком, с перчиком, – приговаривала старуха. Из-за нехватки зубов вместо «вкусненько» у неё выходило «скусненько»; сладко причмокивая, она сглатывала слюну, и на белой дряблой шее дёргался узловатый ком.

Я посочувствовал ей, назвал Бориных товарищей извергами и ушёл к себе. Поужинал, прилёг на кушетку, задремал. Проснулся от шорохов: присев на корточки, Саша что-то перекладывал в нижнем отделении секретера.

– Привет, – сказал я.

– Извини, старичок, разбудил тебя… Деньги надо убрать, – взглянув на меня через плечо, Саша помахал тонкой зеленоватой пачкой. Он прикрыл дверцы, поднялся, развёл руками: – Придётся время от времени тебя беспокоить: тут мой Форт-Нокс расположен. Выпить не желаешь? Я вина неплохого раздобыл.

За окном смеркалось. Светилось двухрожковое, в виде распустившихся бутонов, бра, тюлевую занавесь теребил залетавший в окно ветерок. Сидели за круглым, застеленным кремовой скатертью столом, между нами стояла литровая бутылка «Мартини». Отпивая время от времени глоточек (импортное винишко отвращения не вызывало), я укорял запьяневшего друга:

– Вот, значит, зачем ты меня поселил: Форт-Нокс твой сторожить.

– Вот-вот, хи-хи… Попробуй-ка сунься! Центнер разных… трицепсов на кушетке похрапывает, – он вдруг посерьёзнел и добавил с недоумённым видом: – А знаешь, ведь и правда такая мысль возникла… Вот чёрт!.. Но, клянусь, после возникла. Веришь?

– Верю, не бери в голову.

– Я ведь не просто скопидомничаю – уехать хочу.

Саша завздыхал и пустился в рассуждения о невозможности оставаться в закоснелом бюрократическом болоте, о зове исторической родины и прочем. Потом, резко себя оборвав, спросил:

– А ты хотел бы уехать?.. Ну, скажем, в Канаду. Насовсем. Ответь честно.

– Нет, я не хотел бы. А вот одна девушка, бывшая моя, вообще Землю покидает.

– В каком это смысле? – Саша прищурился.

Я пересказал вкратце наш с Аней разговор. Он поморгал задумчиво и заметил, что затея дикая и что неплохо было бы мне эту девушку отговорить.

– Зачем? Мне же лучше: квартиру свою профукает – ко мне и прибежит.

– Вот оно что, ха-ха… Ну, пусть тогда, пусть.

Так мы сидели, разговаривали о всякой всячине, иногда смолкали, думали каждый о своём. Около полуночи в дверь постучали.

– Да, заходите, – сказал Саша.

В комнату проскользнул Боря Тёткин. Именно проскользнул: бочком, чуть приоткрыв дверь, на цыпочках подкрался к столу, вытер ладошку о старые матросские клёши и поздоровался с нами по очереди.

– Санёк, выручи, пожалуйста, до четверга. Червончик хотя бы, – он косился на бутылку.

Боря в районе был широко известен. Парень с чудинкой, с детства таким был. Одевался в обноски, а за пшеничными, длинными, ниже лопаток, волосами ухаживал с великим тщанием. Хрупкий, миловидный, с роскошной шевелюрой и одетый в рванину Боря смахивал на попавшего в передрягу ангела. Его смокинг, который он не менял ни на что другое (по слухам даже спал в нём), не один год вдохновлял местных фольклористов. Говорили, что первым известным владельцем смокинга был некий унтер-офицер царской армии, привёзший наряд в качестве трофея с полей Первой мировой войны: будто бы добыл его в бою при штурме похоронного бюро. Там-то якобы унтер и увидел эту красоту с атласными лацканами и не удержался: ограбил нарумяненного покойника. Спустя сорок лет дедушка Бориса Иван Рачков выторговал смокинг себе на умирало (как и многие старики, он заблаговременно готовился к собственным похоронам) у вдовы унтера-мародёра. Когда же Рачков скончался, хоронили его в другой одежде, так как смокинг был заметно попорчен молью. Спустя какое-то время бабушка Бориса подарила нарядный пиджак дурачку Николаю Сойкину, соседу по лестничной площадке. Тот покрасовался в обнове недолго: наелся на помойке отравленных крысиным ядом котлет и умер, не сходя с места. Обезображенный грызунами труп нашли через несколько дней. Сойкин был одинок, так что пришлось хоронить соседям. Скинулись, кто сколько мог. Обрядили покойного во вьетнамский хлопчатобумажный костюмчик, потому что хоронить в истерзанном смокинге, по общему мнению, было бы неприлично. Мать Бори, которая принимала активное участие в похоронных хлопотах, прихватила из морга пакет с вещами покойного и одарила раритетным одеянием сына.