Саваоф Яхве принимал утренний рапорт. Первый докладчик – Михаил. Остатков люциферовских настроений не обнаружено. Дальше – херувим-ключарь, сторож Сада. О борьбе со змеями. Реинтродуцировано с Земли, с Индостана, десять голов мангуст, с побережья Балтики – двадцать голов ежей. Хорошо. Херувим – регент хора: как идёт разучивание новой программы. Деятели искусства всегда многословны, Саваоф даже задремал, но очнулся вовремя, отослал кивком головы: молодец, дуй дальше. Последний – дежурный серафим, пункт «разное»… Да ну? На усадьбе отселённых на Землю объектов эксперимента – такое прибавление семейства? Как, Люцифер разрази, когда генная модификация должна была обеспечить рождение потомства только мужского пола плюс практическое бессмертие – профилактика перенаселения?

Снимки были неопровержимы. Новая постройка из камня – жилой флигель. Новые глинобитные сараи. Видимо, хлева. Поля. Вон сколько запахано – квадратики, квадратики… И последний снимок. Сделан, видимо, в сумерках, все фигуры кажутся чёрными. Больше десятка. Обоих полов. Подопытная женщина оказалась умна прямо-таки по его образу и подобию, введение в быт гендерно различной одежды – почти гениально, таким могучим умам нечего делать на дармовых хлебах в кондиционированном климате Сада, пора осваивать пригодные к тому космические тела. А мужчина-то! Какого сына воспитал. Социальное наследование – это ароморфоз…

– Кто снимал?

– Ангел-доброволец. Скаут. Постоянное место – третье слева сопрано в хоре.

– Подать сюда. Выслушаю лично.

– В данный момент вне связи. Выйдет на связь – вызовем.

– Задействуйте срочный вызов!

– Разрешите исполнять?

Привычно величественным жестом отпустил серафима, тот вылетел из чертога стрижом, только крылья – фррр.

Всё тело у Каина гудело. Ноги, руки, спина, рёбра. И голова – от солнца. Целый день мотыжить. Тут и каиново терпение не впрок, сдохнешь. Он почти ничего не видел – пот застилал глаза. И когда чьи-то мягкие руки отёрли его лоб и поднесли воды в глиняной чашке – только тогда увидел своего благодетеля. Благодетельницу. Прекрасное белое лицо, нежный румянец, синие глаза, глядящие из-под русых сросшихся бровей, как васильки из пшеницы. И ангельский золотой нимб над замечательным, выпуклым лбом. Россыпь золотых густых волос, облаком стоящих вокруг гордой головы, стройной шеи, покатых плеч. Сидел и смотрел. Больше ни на что не было сил. И слов. И мыслей.

– Илона… Шалом… – наконец смог произнести.

– Как ты сказал?

Голос тоже был ангельский. Как пение моря далеко за холмами. Как мелодия ветра в траве. Как птичий гимн на рассвете. Нет. Даже отдалённо – нет. Ангельский голос. Вся музыка мира. Но он снова набрался духу и повторил:

– Илона…

Почему-то ему показалось, что её зовут так. Осенило.

– Нет, меня никак не зовут. Я третье слева сопрано в хоре.

– Ты не третье. Не среднего рода. Дева, Луна, золотая, как она… Ты не третья, ты единственная. Как можно никак тебя не звать? У тебя есть единственное на свете, только твоё имя, Илона… Моя единственная… – он сам не знал, откуда пришли все эти слова: то ли оттого, что часто говорил ласковые речи Мирре, то ли с голоса девы-ангелицы.

До вечера они лежали в объятиях друг друга, в шалаше, который он построил в поле, чтобы начинать мотыжить с первыми лучами зари. А в сумерках она светила ему своим золотым нимбом. За ночь он закончил обработку поля и утром вернулся домой. Покоритель природы, победитель – в победном сиянии Солнца и кудрей второй своей жены, Илоны.

Дома дети по очереди гладили её крылья. Белейшие и мягчайшие, как пух хлопка. А старшая дочка Каина, Двойра, сшила ей юбку и передник – выше пояса любая одежда стесняла бы вольный крылатый размах.

Конечно, Мирру не очень радовало появление Илоны. Но работать при свете её кудрей, не в дневную жару – это было здорово. Каин меньше уставал, и Мирре тоже перепадали его ласки. А однажды дети увидели на полу несколько больших белых перьев.

– Ой, крылышки линяют! – пискнул кто-то из детишек.

Илона вся зарделась, но сказала:

– Наверно, это потому, что у меня будет ребёнок.

И посмотрела на Мирру, довольная.

Перья теперь осыпались каждый день, как листва у садовых деревьев по осени. Потом пожухли и отпали сами крылья. Обозначился животик. Посмуглело лицо. Илона тосковала – красота потеряна, не уйдёт ли с красотой и любовь Каина? Однако нет. Волосы её и голос оставались прекрасны, Каин окружал её такой заботой, какой только мог, и в положенный срок родился младенец. Девочка. Вылитая мама – белокожая, синеглазая и златокудрая уже от рождения. А на следующий год ещё одна такая же. И ещё. Илона совсем перестала бояться. Пропала и ревность Мирры.

И только Саваоф Яхве, несмотря на то, что жил и рассуждал в категориях вечности, никуда, следовательно, не спешил – иногда всё же недовольствовал. Так, слегка. Ну, где-то несильное землетрясение, где-то шторм баллов на шесть, на семь. В пределах обыденного. Почему никак не выходит на связь третье слева сопрано хора. Ни по обычному каналу связи, ни по срочному. Потребовал в чертоги херувима-регента:

– Что у нас сегодня в программе?

– «Слава в вышних богу» на двенадцать хроматических ладов.

– На сколько бы ни было. Недорабатываете! Нет у вас, маэстро, равновесия сопрано и теноров. Тенора перевешивают, как гири. Что отнюдь не ласкает слух. Мой слух! Будто одного сопрано не хватает.

– А таки не хватает, ваше вышество! Третье слева-то на задании. Доброволец-скаут.

– И что ж, вечность на выполнение нужна?

– Никак нет, вечность – ваша прерогатива, ваше вышество.

– Так доставьте её сюда, Люцифер разрази! Мой слух истосковался по равновесию!

Топнул домашней туфлёй – на Кавказе и в Альпах сошло несколько лавин – и выгнал маэстро жестом посоха. Херувимские закрылки раскрылись сами. Соприкоснулся с опорой прямо у караулки дежурного серафима:

– Сам на грани гнева, знаешь ли. Срочно нужно… скаута нужно обратно в хор.

– Что, не подобрать никого на замену?

– Ты, что ли, петь сопраном будешь?

Херувим-регент раскалился до поросяче-розового, и дежурный серафим понял, что дальше испытывать терпение собрата опасно. Оставалось одно. Личный розыск. Слава в вышних, район известен. Серафим раскрыл все шесть крыл и оттолкнулся.

На высоте семи миль стал невидим, сориентировался по местным предметам и пошёл на бреющем, проницая рентгеновским взором стены жалких построек. Низкая, длинная – внутри одни четвероногие. Нет, вот человек. Женщина. Человек? Со спины покрыта шерстью и черна, как люциферово порождение. Возраст – юный. Мужчину пока не знала. Ещё такая же. Третья… Одеты в плетёную из растительных волокон материю, намотанную на талию. Их же не должно быть столько, эксперимент прекращён на первой паре, женщина может быть только одна. А их пруд пруди. Собирают молоко четвероногих в сосуды из жжёного грунта. Серафим дал ещё круг. Каменные постройки – для обитания человека. Вот эта используется дольше прочих, крыша более серая от метеовоздействий. Внутри четыре человека. Одна женщина зрелых лет, знала мужчину, родила и выкормила более одного потомка. Две ещё растущие особи женского пола. Чёрная, шерсть на спине, и белокожая, светловолосая. И одна особь мужского пола, тоже белокожая, но глаза и волосы чёрные. Ещё не умеет передвигаться на двух конечностях. Лежит в долблёном деревянном лотке, устланном шкурами таких же животных, что живут в низкой постройке. Серафим ничего не понимал. Если это дети зрелой женщины, то почему одна особь чёрная? Меланизм? А те, с сосудами – тоже? Не согласуется с исходными данными эксперимента. Может быть, потому он и прекращён…

Серафим заглянул сквозь стены второй жилой постройки, более новой. Там находилась ещё одна женщина, белокожая и светловолосая, скручивавшая шерсть животных в нить. И на её спине чётко просматривался под одеждой след апоптоза крыльев! Серафим был её собратом. Он спикировал, в диффузном состоянии, методом «золотого дождя» пробил крышу и предстал перед ней.