1971 Из цикла «Концами строчек» Твой наряд Не залпы платьев, не заплат зелено-желтое удушье — на девушке был детский плащ, и ход событий был нарушен. Он верх одерживал шутя, он на ладонь был выше юбки, и шли за ним его поступки бесхитростные, как дитя. Под перекрестьями окон он мог, раскованный, как ветер, гусарить в уличном балете гусиным шагом при лафете из протокольных похорон. Он шел на канонадный гул и посвистам не клал поклоны. Он пальцем не пошевельнул, Когда я взял ее ладони. И мне ли старому бойцу затейных пламенных баталий — и не к лицу, и не к венцу, и отпуск близится к концу, и всё больнее, и так далее. Но с телефонной хрипотцой ее встревоженного «Где вы?» по-прежнему созвездьем Девы веснушки крапили лицо. Кура неслась, рукоплеща, и ветер шевелил аншлаги. Шел май с цветами и прельщал рисковым счастьем в полушаге. Концами строчек
У изголовья сел, на белом снегу, взяла ладонь мою себе под щеку. Наказ бессонниц был беспечен — врачуй! Концами пальцев – от предплечья к плечу. Грозило сердце достучаться, спросить. Косяк глазами домочадцев косил. И свет усиливал сигнал голосов и половицы рассекал полосой. Пять струн сводили все немоты в одну — в разрыв годов, в разлом длинноты шагнул. Ожогом губ ловил пять струек ветров, мизинец инеем приструнил — не тронь. Ознобом магм, на всех наречиях бездн, кострами гор лечу в предплечья небес — где локтя млечная излука, и сонь, где звезды падают без звука в ладонь. И край тахты играл провалом пружин — манил, как страж, как зазывала, страшил. И были губы близко-близко к губам. И светофорил скресток рисков — убавь! Одним касанием дыханья, едва — уснувших ледников молчанье, и – рва. Концами строчек – от предплечья к плечу твоих возлюбленных предтечей лечу. Пусть первенец вторых пришествий твой лед следами этих путешествий прольет. Пускай – всем лавам вопреки — на щеку, на приворот его руки — ручейку. Пускай – до розовой тряпицы в окне — пускай ему все это снится — не мне. Наказ бессонниц был беспечен — болей! Концами рек – на всех наречьях морей. Письмо в больницу Когда житьё не клеится — развлечься и рассеяться. А если заболеется — Хоть начитаться всласть. Мне хочется надеяться, что хворь твоя – безделица, случайная пришелица, недолгая напасть. В какое имя дымное, как в платье древних римлянок — торжественное, длинное, она облачена? Латынью этой выспренней приравненная к истине, понятна ли таинственна ли для тебя она? Легко ли засыпается, когда глаза слипаются и в забытьё врываются ночные голоса? Накатывают, катятся; в их плеске, в их сумятице ты слышишь тот, что мается одышкой беглеца? Он вышел было к просеке И снова в чащу бросился — В твое многоголосие, В кудрявый рыжий лес. Не птичьими истомами — он хрипами исторгнулся, чтобы в твою историю вписать свою болезнь. Пусть бред ее расхристанный в столбняк графы протиснулся, но как уложишь истину в температурный лист? Что градус вожделеньица — она сверхновой пенится! И начеку смиренница, застывшая, как рысь. «Когда тебя настигнет рок…» Когда тебя настигнет рок изольдовых отрав, и обожженное нутро кричит, что не игра, и просит всех семи ветров; когда, глаза продрав, глядишь, как в лепеты осин в дождливый трепет век, и в вены ввинчен скрип оси, как в правый берег рек; и подставляет свой торец времен круговорот приростом годовых колец на шаг ее щедрот. «До свиданья и спасибо…» До свиданья и спасибо — убегу от всех щедрот, если суммой недосыпа правят разности широт. От неправильности правил, от естественных наук — потому что миром правит неестественность разлук. Потому что хмурит брови время, и – лови момент, чтобы вновь в моторном реве южный слышался акцент. Это значит – будет город, от которого отсчет, это значит – будет дворик меньше собственных ворот. Словно в рот воды набравший, захлебнувшийся тоской, встретит лужею вчерашней и всегдашнею доской. И трамвай железным лязгом шевельнет сырую сонь, и стена потёком грязным поцелует мне ладонь. Мой звонок тебя разбудит, вспыхнет свет, метнется тень, и закрутит белый пудель королевскую метель. Ничего, что я нежданный — я давно желанный гость. Две бутылки гурджаани и стихов тугая гроздь. |