3. Прощальный вечер в Соловках Где бледен топляк от белесой волны, где рыжий лишайник сосет валуны, где бывшие кельи сдаются внаем, мы ужин прощальный сегодня даем. И мы попросили, и старший из нас подумал и встал, и сказал, не чинясь: Хочу я в хаосе узор различить и в пестряди прошлого – главную нить. Как часто Россию терзали в войне, но русский от русского вынес вдвойне. И плач под монголом, и стоны веков не громче немотства ее соловков. И голос его был невесел, но тверд, как формула пройденных временем верст. И горькую стопку он выпил до дна; и выпили мы; и была тишина. Он был альпинист, и лепила борьба бугры его плеч и бугор его лба. 1981
Ракурсы Тбилиси 1. На Тбилиси дождик пролил сонмы солнечных огней, и его зеленый профиль стал в два раза зеленей. Влево — улицы взлетали; вправо — падали в Куру, а проспект горизонталью вел по талии к ребру. Он умел приволочиться, он смеялся и хитрил, голубым прибоем джинсов обметая пыль с витрин. И беспечен был и нежен взгляд его. Щека в щеку, как касания черешен, встречи девушек безгрешно исполнялись на бегу. Сколько лиц, давно знакомых, только память распахнуть! Город шел наплывом, комом, набегал волной на грудь. Я с тобой, куда же деться, виражи в обрывах дуг. Связь времен руками детства замыкала в сердце круг. 2. Сизой бронзой Руставели завершал земной маршрут. Свитый из стальной кудели убегал к высокой цели в синем небе черный шнур. С пикой, поднятой, как видно, только для отвода глаз, как валькирия, Мтацминда к нам навстречу понеслась. Рядом щебет: «Наш Тбилиси — это маленький Париж!» Город вверх по склону длился остриями кипарисов, ржавыми щитами крыш. С площадки я смотрел в его лицо, рассеченное нещадно мокрым сабельным рубцом. На горячий глаз нацелясь, он вгрызался в скулы скал и раздробленную челюсть Нарикалы огибал. Этот знак резни и сечи утверждал иной престиж: город нес свои увечья, без оглядки на Париж. Он искус меча и чаши ставил выше всех искусств; он не мир сулил входящим — или бой, или союз. Он предел своих подобий вывел в знаках языка: с колыбелей до надгробий «гамарджоба» и «мшвидобит» [1]здесь и судьбы и века. И хребтовою громадой он глагол своих грамматик в небо голубем ввинтил! 1976 Кругосветка Я не взойду под опахала ливанских кедров. Никогда. Глазурь узоров Тадж-Махала не окуну в лазурь пруда. Я из гостиницы в Канберре не выйду рано поутру, чтобы в саду, глазам не веря, кормить с ладони кенгуру. За створками закрытой двери, как доколумбово руно, висят овчины двух Америк. Открыть ту дверь мне не дано. Я не сомну газон Гайд-парка, не постою в толпе зевак, чтоб выудить из речи жаркой, ее затейливый зигзаг. Страна галантных перехлёстов, твоя столица всех столиц, как перекрытый перекрёсток до дыр зачитанных страниц. Милана мрамор, камень Кёльна, моим зрачкам не отражать уколов готики игольной с закатной розой витража. Не замереть под капителью и небом тем не занемочь, где боги русые смотрели, как становилась все смуглее и непонятнее их дочь. Не поплыву по водам Влтавы, склонясь к ним с Карлова моста; и под каштанами Варшавы ее певучести шершавость не научусь читать с листа. Ни в Зальцбург, ни в раёк Ла Скала не проложу я свой маршрут. О страннике мне спой, Дискау, пусть не находит он приют. Вершись, мой замысел громоздкий. На трех китах тисненый круг. Кудрявь струистые бороздки алмазным клювом, птица Рух! А гринвичский зачин Биг-Бэна разложит мне на голоса больными бронхами антенны все часовые пояса. Страна моя, твой вал зубчатый костями подданных хрустит, и чтó там стыд семи печатей, семи провалов Атлантид. Монаршья вечная растрава, параноические сны. Расширенный зрачок госстраха пред сонмом беглых крепостных. Вольнó тебе собой гордиться: шестая часть – отделена! И в каждое окно глядится твоя колючая граница, твоя китайская стена. вернутьсяПо употреблению эквивалентно русским «здравствуй» и «до свидания», но буквально означает: «с победой» и «с миром». вернутьсяУ грузинского глагола нет неопределенной формы – инфинитива; его роль выполняет отглагольное существительное. |
