Чивани глянула на Ленни, молча сидящего рядом уже несколько часов и успевшего подремать, потрепала его по голове:

– Насколько я еще, оказывается, человек.

– За что ты так с ним?

– Ну, это длинная история. Рассказывать долго.

– Ты, наверное, никогда никому ничего не говорила о себе?!

– Да, это так. И начинать не хотелось бы. Но тебе кое-что расскажу. Ты должен знать некоторые моменты. Но воспринимай это не как некие сведения обо мне, а как… ну… сам потом разберешься.

Последовало длительное молчание, как будто в голове старой женщины шел отсев того, что можно говорить ребенку, а чего нельзя. Она порылась в нагрудной кожаной, расшитой бисером сумочке, которую всегда носила на себе, достала выцветшую потрепанную фотографию, посмотрела на нее, усмехнулась, протянула мальчику. Тот взял, глянул и оторопел:

– Кто это? – Ответа не последовало. – Какая красивая и… сильная, – провел большим пальцем по лицу, будто прикосновение помогло бы ему получить ответ.

– Это ты?!

Чивани сначала потерла морщинистый лоб рукой, потом белый след на пальце, с которого многие годы не снималось кольцо.

– Да, это я. Не знаю, почему я до сих пор не выкинула эту ненужную бумажку. Такой я когда-то была.

И полился ее неторопливый рассказ. Как будто она говорила сама себе, описывая картинку, стоящую у нее перед глазами.

– Я из рода румынских цыган. Мой отец до своей женитьбы был неуправляемым дебоширом и забиякой. Красивым, сильным, ловким, любившим свободу больше жизни. Спадающие на плечи, волнистые волосы делали его похожим на льва среди людей. За кажущейся медлительностью и показной степенностью скрывалась сила, недюжинный ум и нерастраченная страсть. Но любовь все расставила на свои места, заставила повзрослеть, остепениться, взяться за ум. Если раньше он был умным и сообразительным, то после свадьбы, не без помощи жены, он стал мудрым и проницательным. Юнец быстро превратился в опытного эксперта по части лошадей, с которым советовались и цыгане, и нецыгане. Благодаря ему наш табор стал поставщиком лошадей в армию, и даже дворяне искали у нас красивых горячих коней. С ним в таборе надолго воцарились зажиточность и сытость. Вскоре он стал вожаком. Непривычно молодым. Но все были довольны. Он хорошо владел румынским языком, без ругани, оскорблений и драк мог отстоять интересы табора у властей. Был справедливым и здравомыслящим. Он был настоящим хранителем древних цыганских законов, а не законодателем, и тем более, не тираном. Все мелкие ссоры и разногласия между своими решал беспристрастно и честно. Постепенно его авторитет укрепился и стал абсолютным, но был, скорее, духовным, а не мелким, корыстным, основанным на страхе и безоговорочном послушании соплеменников.

Моя мать, жгучая красавица, была первой травницей и целительницей на всю округу. К ней приходили за помощью со всех окрестных сел и городишек. Обучение меня этому искусству она начала, как только я произнесла первые фразы. Она водила меня по лесам и полям, где мы собирали травы, называла их, рассказывала о них. Первые два года я запоминала названия растений и их лечебные свойства, а затем она учила меня готовить мази, снадобья, смеси, припарки, порошки, настойки. Видя мой интерес к врачеванию, начала обучать исцелению руками. Но никогда не говорила, даже не упоминала о заклятиях и заговорах, использовала только молитвы Святому Духу. Всегда. Она умерла рано. Я, маленький ребенок, очень страдала, когда ее не стало. А как изводился мой отец! Он так больше и не женился и даже не смотрел на женщин, хотя они заглядывались на него. И воспитывал меня сам.

А я… Я была всеобщей любимицей, красива, своенравна, горда и в отца свободолюбива. И я еще не знала, насколько сильна. Многие мужчины хотели бы… – она остановилась, искоса глянула на внимательно слушающего мальчика, подыскивая подходящие для невинного уха слова, – завоевать мое сердце. Много было соблазнов и искушений деньгами, властью и страстью. Но законы табора для меня были превыше всего. Один из них: девушка должна блюсти невинность для будущего мужа. Не верь сказкам, что цыганки распутны. Знай, по их законам девушка должна выйти замуж девственницей, а после свадьбы быть верной мужу до своей или его смерти. Иначе – позорное изгнание и жизнь проклятого изгоя.

Я знала, что выйду замуж только по любви, что никакие посулы, клятвы не заставят меня продаться, поступившись гордостью и убеждениями, что моя сила в невинности, и не хотела терять ее ради прихотей тела. Я желала очень красивых супружеских отношений: пылкой страсти, лебединой верности, смерти в глубокой старости в один день с любимым. Романтическая чушь, конечно. Но все же красивая чушь.

Я полюбила. Была любима. Мы собирались пожениться, и даже был назначен день свадьбы. Но… Все было бы хорошо, если бы не мой язык и ущемленное самолюбие сынков местных богатеев, которым я всегда отказывала в благосклонности, высмеивая их похотливое отношение к молоденьким девушкам из низов, и которым я напророчила насильственную смерть и проклятие до седьмого колена. Сама же их и прокляла. Теперь-то я уже знаю силу своего проклятия: они сами и их род будут бессильны в любви, и все умрут рано и болезненно.

За несколько дней до свадьбы я как всегда гадала в центре города. И в очередной раз они пристали ко мне со своими скабрезными предложениями, опять оскорбились моим отказом и насмешками. Но в этот раз они были сильно пьяны, так распалены похотливым желанием, что жаждали развлеченья немедленно. Для них я была только красивой, экзотичной и строптивой куклой. Их было трое. И это все вместе взятое придало им решимости. Эта троица схватила меня, несмотря на упорное сопротивление, жестоко избила, зверски, будем называть вещи своими именами, изнасиловала. С меня сняли все украшения, монеты, вплетенные в волосы, срезали ножом. Девушкам-цыганкам не принято одевать монисту, это признак замужних женщин. Но невесты носят одну золотую монету, как кольцо при обручении у нецыган. Монета висела у меня на шее на кожаном шнурке. Так они чуть не задушили меня, пытаясь сорвать ее. Но когда очередь дошла до этого кольца… – чивани опять потерла белое пятно на пальце, хмыкнула, вспоминая.

– Уж не знаю, что заставило меня открыть глаза, но я четко увидела на шее наклонившегося надо мной молодчика и скручивающего перстень с большого пальца, белые руки, обхватившие его шею сзади и душившие его. Он задыхался от возбуждения садиста, лицо стало багровым. Мне было больно, но так интересно, что я не удержалась и сказала, еле выдавливая из себя звуки:

– О, гляди-ка, тебя задушат, – руки сжались сильнее, – завтра.

Он испуганно отшатнулся от меня, забыв о том, что делал и зачем. Тут же его оттолкнул напарник, понявший, что кольцо может достаться ему, склонился надо мной вместо него. Я забыла о боли, уязвленном достоинстве, меня захлестнула волна, как бы это сказать, радости что ли, от того, что я вижу тонкий мир, о котором так много говорят цыгане, чувствуют его, но не видят. Белые руки показали мне жест, обозначающий перерезание горла.

– А тебе, дружок, перережут горло, – я уже глумилась: – Не скажу точно, когда… – рука указала на мою монету, подарок жениха, выглядывающую из кармана жилетки, – а эту монету… засунут в рот, чтоб подавился. Ну, а дальше ты знаешь, я уже говорила тебе не так давно, проклятие, насильственные смерти всех, кто относится к твоему роду.

Я хрипло засмеялась, не могла остановиться. И он, забыв о кольце, ударил меня в лицо кулаком, чтобы заткнуть, вскочил на ноги, но я не удержалась и уже от себя добавила:

– Ой-ой-ой, скажу, когда, завтра и жди.

Увидев ненависть и страх, бледностью разлившиеся по его лицу, я засмеялась, нет, захохотала, булькая кровью в разбитом рту. Мне было больно везде, от пальцев ног до макушки головы, я захлебывалась кровью, но смеялась. О кольце забыли окончательно, но били долго, озверев от страха будущего возмездия и сиюминутной безнаказанности, тупо забыв, что я женщина. Но мне уже не было больно. Когда перестали бить, я все слышала, но ничего не чувствовала. Когда тащили за волосы, как тюк, когда связывали веревкой и волокли на ней, привязав к лошади, я открыла глаза и долго смотрела на звездное небо, в голове в такт движению билось только два слова «Матерь божья, Матерь божья». Меня словно укутало белым прозрачным покрывалом, и я перестала бояться смерти.