А они шли наугад, куда вели ноги, изредка лениво переговариваясь или делая короткие замечания, их хранители следовали за ними чуть поодаль.
Чивани и Ленни пересекли площадь и пошли по узкой улочке. По обеим сторонам мощеной дороги стояли аккуратные двухэтажные домики зажиточных бюргеров с колоннами и лепниной, свежеокрашенные разноцветной пастелью. По цвету домов можно было определить повседневное занятие их владельцев: желтый – хозяин гостиницы, зеленый – содержатель харчевни, синий – пекарь, красный – мясник.
Когда они проходили мимо желтой, трехэтажной дешевой гостиницы, ангелы неожиданно приблизились к ним вплотную и даже накрыли крыльями. От вида здания у Ленни вдруг сжалось сердце и перехватило дыхание, он даже остановился. Так тело мальчика отреагировало на присутствие зла, которое он уже встречал, и чье имя Адольф Гитлер.
– Ты что-то чувствуешь?
Остановилась и чивани.
– Зло. Здесь родилось зло.
– Чувствительный мальчик, – пробормотала та, кто думала, что еще рано говорить об этом с 11-летним учеником.
– Как ты это чувствуешь?
– Я вижу. Вон из тех окон прямо льется черный туман. Он змеями опутал каждого, кого мы встречали. Он делает их безвольными и ведомыми. Хозяин этих излучений настолько силен, что люди не могут сопротивляться ему даже в его физическое отсутствие. А ты не видишь?
– Нет. Я чувствую зло по-другому, чем ты. Когда рядом опасность, огонь во мне растекается по всему телу, золотая богиня активизируется, распаляется, даже искрится. Однажды я гадала одному пареньку. С виду вообще нельзя было бы сказать, что у ничем внешне непривлекательного заморыша, мог быть такой сильный хранитель. Я чуть не сгорела от любопытства и пристала к нему. Так вот, прямо на моих глазах из него появился второй черный ангел. И по ощущениям этот дом – место его рождения. Я никогда не любила Браунау из-за того, что здесь чуть ли не каждый житель занимается спиритизмом или магией и, возможно, из-за этого тут не счесть мертвых духов.
Ленни пригляделся. И вправду, они были везде, но к ним не приближались, оглядывались, интересовались, но даже не пытались подступить.
Дальше дорога вывела их к главной достопримечательности захолустного городка – собору в стиле барокко, с высокой башней с часами и колоколами, звонящими каждый час.
На его паперти сбились кучкой немногочисленные нищие, рассчитывающие получить деньги у отмаливающих свои грехи более имущих грешников. От их вида и запаха начинало тошнить, и душу заполняла не жалость, а отвращение и подспудное желание не видеть их протянутые трясущиеся, но требовательные руки, и не слышать многоголосый хор фальшиво-жалобного нытья.
Странную, по невысказанному мнению, пару неместных прохожих они пропустили мимо себя молча, проводили внимательным взглядом затекших, воспаленных глаз. Было отмечено, что эта парочка хотя и бедна, но не до крайней нужды, не голодна и абсолютно здорова. Цыган они никогда не трогали, зная, что одно из их основных занятий – профессиональное попрошайничество, и боясь их проклятий на свою уже и так проклятую жизнь. А сила и уверенность, сквозящие в лице и походке мальчика, заставляли опускать глаза, избегать прямого взгляда.
Чивани мельком глянула на нищих и прокомментировала:
– Хотя мои соплеменники и не брезгуют попрошайничать, могу с абсолютной уверенностью сказать, что милостыня плодит нищенство, убивает чувство собственного достоинства и желание работать. Нужно давать деньги только тем, кто хочет выкарабкаться из ямы безнадеги, и кому действительно это поможет. Хотя… лишь бог знает, кто выберется.
Они прошли уже было мимо ступеней храма, когда от толпы отделился один жалкий, хромой, вонючий нищий, возраст которого не определялся из-за корки грязи на коже, споро заковылял к ним на палках, приспособленных под костыли.
– Такие сами на милостыню живут, – хрипло заметил кто-то из попрошаек, вызвав понимающие ухмылки. Толпа ожила в ожидании потехи.
Но нищий догнал чивани и крепко уцепился за руку с янтарным перстнем и что-то мычал, исказив и так безобразное лицо.
– Ты думаешь, она тебе этот перстенек отстегнет? – Толпа уже забыла о роли несчастных оборванцев, благо в такую жару ни один сердобольный прихожанин не мог стать свидетелем их болезненного веселья и начала потешаться вовсю.
Нищий приложился к руке лбом, пришамкивая, загундел просительно и слезно:
– Мать, прости меня, грешного, прости ты меня глупого, ради бога, мать.
«Что? Мама?! Она его мать?!» – Вихрем пронеслись вопросы в голове Ленни. А толпа изгалялась в остроумии:
– Похоже, он ей в любви признается.
– Ты что это перепутал цыганчу с Девой Марией?!
– Ха-ха-ха, с Марией Магдалиной до прихода Спасителя.
– Ох, и хороша… цыганская душа.
Толпа оборванцев уже истерично гоготала, хрюкала и ржала, плюясь и скаля беззубые, зловонные рты. Нечасто им выпадал случай поиздеваться над кем-то, всегда было с точностью наоборот. Забыв на пару мгновений боль, чесотку, обиды, словоблудием они завистливо мстили за себя и свою немощь, за паскудное существование отбросов общества.
Чивани начала раздраженно выдергивать кисть из цепких рук. Толпа уже улюлюкала.
– Она тебе отказывает? Проси настойчивей!
Нищему, чтобы встать на колени пришлось отбросить палки. Он не устоял на одной ноге, неловко плюхнулся на землю, пополз на карачках за не останавливающейся цыганкой, хватая ее за пышные юбки.
– Мать, прости, прошу тебя, не уходи, не простив меня. Скажи же хоть что-нибудь.
Чивани молча пыталась вырвать свои юбки из его не таких уж и бессильных рук. В ее лице слились воедино гнев, боль и решительность. Нищий уже не полз, а волочился по земле, не отпуская юбок, забавляя недоброжелательных насмешливых наблюдателей.
– О, какой он пылкий любовничек, оказывается.
Чивани отчаялась освободиться от прилипалы и поспешно, с выражением брезгливости сбросила с себя верхнюю юбку, оставив ее в руках нищего, а сама в нижних юбках решительным шагом двинулась вперед.
Толпа разразилась новым припадком смеха с грязными комментариями.
– Гляньте-ка! Какова баловница-то!
– Сними и мне юбочку, браток!
– Ой, розовенькая!
Ленни растерялся, помогать или не помогать чивани. Но почему ничего не делал ее ангел? Он стоял поодаль и наблюдал. И мальчик тоже решил не вмешиваться. Нищий зарылся лицом в юбку, судорожно хрипло рыдая.
– Мама… прости-и-и.
Чивани остановилась, медленно повернулась, сурово, но со слезами на глазах, смотрела недолго на копошащегося, как червяк, сына и тихо, однако, уверенная, что он ее слышит, сказала:
– Да простила я тебя, простила. Давно. И забыла. Но осознаешь ли ты сам, что ты хотел сделать? – Она с трудом сняла перстень с муравьем с большого пальца, бросила ему в лицо, резко повернулась и быстро двинулась прочь, уже не видя, как алчно блеснули глаза блудного сына, уже не слыша, как смолкли улюлюканье и дикий хохот, пораженной завистью толпы.
Ее ангел не пошел за ней, а остался и внимательно наблюдал исподлобья за действиями нищего. А тот встал на скомканную юбку двумя ногами без каких-либо признаков хромоты, расправил узкие плечи, держа перстень обеими руками, алчно глядя на него. Потом вытер об юбку ноги и презрительно сплюнул на нее. Надел на мизинец перстень и, не подобрав костыли, даже не хромая, зашагал прочь от храма. Только тогда ангел двинулся за подопечной.
С паперти сползла какая-то старуха, подобрала юбку и засунула ее себе в котомку, по привычке благодарственно приговаривая: «Благослови тебя господь, благослови тебя господь».
Ангел Ленни легонько тронул мальчика за плечо, и тот бросился вдогонку за флюидами душевной муки. Он быстро отыскал по ним чивани, которая ушла довольно далеко размашистым шагом задумавшегося о прошлом человека, долго не решался ни подойти, ни окликнуть, ни заговорить.
Найдя отдаленное местечко в тени деревьев маленького сквера, она уселась, закрыла глаза и позволила себе утонуть в море эмоций. Боль колыхалась в ней волнами, не периодичными приливами и отливами. То затапливала с головой и не давала дышать, пронося перед внутренним взором быстро сменяющиеся картинки насилия, избиения, родов, горя, отчаяния и стыда, то отступала, давая заполнить тело звенящей пустотой и облегчающей, расслабляющей тишиной. Понадобилось много времени, чтобы боль полностью растворилась, и она открыла глаза.
