– Вот когда прилетят, вместе с ними и начну действовать, – шутливо пообещал сын с набитым ртом.

Светлана Александровна дотянулась рукой до его волос и, как будто нежным упрёком, потрепала их.

– Балбес ты у меня, балбес, – выдохнула она.

– Я эту свою кличку уже слышал сегодня от известной тебе молодой особы, – откликнулся Максим.

Она с прищуром посмотрела на сына и коротко спросила:

– Жалеешь?

Максим не спешил с ответом, доел последний пельмень, промокнул полотенцем губы, откинулся на спинку стула и заговорил с задумчивостью:

– Наверное, жалею. А вообще, …не знаю. Я тебе уже сказал, что она стала ещё прекраснее. Наверное, потому она и расцвела ещё краше, что перестала быть моей. Но разве не такими замечательными упущениями красится жизнь? Конечно, я жалею, но получаю от этого наслаждение. Ни о чём не жалеет тот, кто и жизнь не понимает. Журавлей в небо выпускают совсем не дураки, а романтики, чтобы лучше разглядеть эту птицу в полёте.

– Ой-ой, философ мой в рваных джинсах, – иронично подметила мать, – как бы тебе не пришлось вороной любоваться в отсутствии других птиц.

Макс посмотрел на неё с зародившейся занятной идеей в глазах и восторженно сказал:

– Мам, ты у меня гений! А представляешь, если ворону выкрасить в голубой или розовый цвет?! И отпустить. Нет, ты представь, – настаивал он, – сколько народу будет за ней гоняться.

– О, наконец-то мой сын познал, что главная премудрость современных девок, заключена в камуфляже, – высказалась Светлана Александровна и, вставая из-за стола, добавила: – Тарелку в раковину, и пошли в комнату, там сериал начинается.

Диалог мог состояться только в этой квартире, потому что в остальных помещениях дома люди прибывали в одиночестве. Мила Алексеевна жарила мясо к утреннему возвращению своего мужа, Маргарита Николаевна читала книгу, Валентин Егоров аккуратно складывал обратно в коробку мягкие игрушки и смотрел по телевизору футбольный матч, а баба Паня собиралась укладываться спать, почувствовав в себе для этого приятные позывы.

Именно в этот момент белая «иномарка» свернула с трассы на грунтовую дорогу, и подполковник Жмыхов попросил водителя Сергея включить мигалку, но без звука серены, а радиоприёмник сделать погромче. Таким образом, он хотел показать соседям, что если уж он и приезжает сюда, то незамеченным этот приезд оказаться, ну, никак не может. Но эта гениальная уловка, пришедшая в нетрезвую голову Михаила Анатольевича, вызвала совсем не тот эффект, который он ожидал. Когда по тёмному двору полетели красные и синие слепящие огни, сопровождаемые ритмичным буханьем, в доме началась лёгкая паника. Даже Маргарита Николаевна, выключив на кухне свет, прильнула бледным лицом к холодному стеклу, всматриваясь в милицейскую машину. Несмотря на то, что окна бабы Пани выходили на другую сторону, пропустить старушка такой шум не могла, и наспех набросив на себя телогрейку, она осторожно вышла из подъезда. У Милы Алексеевны ёкнуло сердце, когда она заметила во дворе милицейские маячки. Её Пётр был на работе и первое, что она подумала: случилась авария. Она чуть приоткрыла оконную раму и тревожно вслушивалась, пытаясь уловить возможный разговор. Невозмутимо повёл себя только Валентин Владимирович; он лишь отодвинул занавеску и, сразу поняв, кто приехал, снова присел на диван.

Максим Зиновьев был вправе считать себя главным защитником дома, расположенного на глухом отшибе и, разумеется, его жильцов, поскольку был самым молодым и физически крепким мужчиной. Сняв с вешалки куртку, он собирался выйти во двор, а в материнском сердце Светланы Александровны появилось необъяснимое, но явное предчувствие беды.

– Максим, не ходи. Останься дома, – попросила она.

– Не волнуйся ты так, – постарался он её успокоить, – я только узнаю, по чью душу приехали эти фараоны и вернусь.

– Останься, – безнадёжно потребовала мать, но Максим уже был за дверью.

Выйдя во двор, он заметил у соседнего подъезда бабу Паню, поздоровался с ней, и она, что-то пробурчав, кивнула ему в ответ. Потом Максим наблюдал, как из милицейской машины, безжалостно опираясь на дверь, поднялся подполковник Жмыхов во всём положенном обмундировании и даже фуражку надел на голову. Михаил Анатольевич слишком усиленно маскировал нетрезвость на своём лице под усталость, что Максиму было не сложно догадаться, что милицейский чиновник попросту пьян. Это обстоятельство почему-то позволило Зиновьеву не стесняться в выражениях.

– Клоун, – презрительно окрестил он подполковника вполголоса.

– Чего ты там хочешь сказать? – прищурился на него Жмыхов, явно ничего не расслышав из-за музыки.

– Ни чё, – так же не громко ответил Максим.

Михаил Анатольевич попытался изобразить приветственную улыбку, но получилась только какая-то самодовольная гримаса на его лице. Он постоял немного, разглядывая личность с первого этажа, потом попрощался с водителем и по-хозяйски громко хлопнул дверью. Музыка тут же ушла со двора в глубину салона автомобиля, но через секунду и там затихла.

– Так что ты говорил? – спросил Жмыхов, с трудом демонстрируя любезность.

Максим не часто позволял себе набрасываться с оскорблениями на людей, но Жмыхов всегда его раздражал, и не только образом жизни, а просто внешним видом, и тут Зиновьев ничего с собой поделать не мог. Хоть они и сталкивались лицом к лицу очень редко, но каждый раз в Максиме вскипала необузданная неприязнь к этому человеку. А сейчас, когда этот пузатый тип в погонах позволил себе устроить во дворе какой-то балаган, и смотрел на Макса с тупой благодушной физиономией, неприязнь Максимова перерастала в настоящую ненависть.

– Я говорил: хорошо хоть без шлюхи заявились. Уже, как-то, прогрессируете в лучшую сторону, – сказал Зиновьев громко и чётко.

Вначале Михаил Анатольевич посчитал, что противный голос прозвучал в его подсознании, а слух при этом был совсем не задействован. Потом он нервно потряс головой, пытаясь встряхнуть свои мысли, но почувствовал, как опускается в какую-то яму. Ухватившись рукой за мигающую световую панель на крыше автомобиля, он попытался остаться в реальности, и вопрос сам вырвался из него, почти инстинктивно:

– Я не понял. Ты что там ляпнул?

В моральном отношении Максим уже занял прочную позицию, и такой босяцкий возглас его не смутил.

– А у вас по темноте со слухом плохо? Поэтому вы с «мигалочками» повсюду мотаетесь? – задавал он свои вопросы. – Или сложный текст современных романсов засорили ваши барабанные перепонки?

В этот момент красно-синие огни прекратили свой стремительный хоровод, и Жмыхов чуть отпрянул от машины. Но это отключение светового сигнала напомнило Михаилу Анатольевичу, что он не одинок в этом гадостно складывающемся положении.

– Погоди, не уезжай, – предупредил он водителя, стукнув костяшкой пальца по боковому стеклу, и сделал пару уверенных шагов к наглецу, но вдруг остановился.

Подполковника задержал обыкновенный инстинкт самосохранения; уж больно уверенно держался перед ним этот холёный мерзавец. Так же Михаила Анатольевича остановило отсутствие какого-либо стратегического плана в отношении этого нахала: что Жмыхову предпринять, когда он подойдёт к этому долговязому субъекту вплотную? Но надо заметить, что ещё одно обстоятельство парализовало всякую решительность Михаила Анатольевича, о котором он не забыл; просто, оно опустилось на уровень подсознания. Этим обстоятельством было жуткое уведомление о том, что оказывается его тайные похождения с девочками были здесь всем известны. И эта необдуманная пока им и не расцененная должном образом ужасная новость, так же непроизвольно сковала Жмыхова.

– Вы хотите задавить меня этим белым «крокодилом»? – усмехнулся Максим и предупредил: – Тогда отойдите подальше, потому что первым под колёса попадёте вы. С вашей-то нарушенной координацией движений.

Такое неслыханное хамство привело Михаила Анатольевича в нужные чувства. Даже если бы он напряг свою память, то вряд ли бы вспомнил, когда к нему обращались с таким издевательством. Ещё большую уверенность Жмыхову придал его мундир старшего офицера, на который он скосил глаза, провёл пальцами по отвороту, потом поднял взгляд полный злобой на мерзавца и прошипел: