Точную причину своего ухода из автоколонны Пётр уже не помнит; остался только мутный тёмный осадок, что с ним поступили несправедливо, а на самом деле, предприятие, занимающееся перевозками, просто развалилось. Потом начались постоянные смены работы, от дома Одиссей больше не отлучался, выпивать стал регулярно, а Пенелопа превратилась для него в обычную, потерявшую молодость и привлекательность Людку и постоянно раздражала Петра особенно в нерабочие дни своими постоянными переходами из комнаты на кухню и обратно, словно нарочно изображая перед ним какую-то занятость.

Пётр не замечал, что каждый раз, когда он кричал жене: «Людка», её плечи легонько вздрагивали от этого имени; оно было ей ненавистно. Добротов даже не знал, что в больнице, где она с молодости работает медсестрой, а теперь уже старшей медсестрой, её ласково зовут Мила, или Мила Алексеевна. Обычно, она не немногословна, но, когда начинает говорить, её немного певучий голос никогда не повышается и остаётся в пределах тихих добрых интонаций. В глазах Милы всегда можно увидеть неувядающее приветствие, и разглядеть мелодичную печаль. Наверное, так с годами во взгляде женщины накапливаются нерастраченные чувства, которые она готова подарить всем и, прежде всего своему мужу, сыновьям и внукам. Но первому ничего от неё уже не нужно, а остальные любимые души находятся далеко, и остаётся ей только любимая работа, где она чувствует себя необходимым и полезным человеком.

– Я приготовила тебе бутерброды, – сказала Мила, выйдя из квартиры со свёртком, когда Пётр уже спустился вниз и подходил к входной двери.

Он остановился, но не затруднил себя даже поворотом головы в её сторону и, глядя перед собой на закрытую дверь, ответил:

– Я сколько раз тебе говорил: на хрена мне сдалась эта твоя сухомятка. Я что, за рулём, как хомяк, себе щёки набивать должен?

– Но в прошлый раз ты взял, – напомнила она, с плаксивым сожалением поглядывая на свёрток в своей руке.

– В прошлый раз, в прошлый раз, – прокудахтал Добротов и буркнул: – В столовке поем.

Пнул дверь ногой и вышел.

Мила хотела уже вернуться в квартиру, но услышала, что под ней внизу скрипнула дверь, и задержалась. На нижних ступеньках показался высокий молодой человек в сиреневом бархатном халате и в шлёпанцах на босу ногу.

– Что за шум в благородном семействе? – запрокинув голову вверх, спросил он, приветствуя соседку весёлым взглядом.

– Всё нормально Максим, – отвечала она, но не смогла скрыть в голосе обиду, – мужа провожала на работу.

– О, это почётная женская доля, дорогая соседка. Но, почему тогда, так грустно? Поверьте, тёть Мил, он обязательно вернётся. А то, как же я проживу без его невнятных, но бурных комментариев сверху, когда по «телеку» идут новости?

Теперь надо отметить, что и некоторые соседи называли Добротову ласковым именем, но Петра это звучное: «Мила» – всегда раздражало.

– Ты всё шутишь, Максим, …это хорошо, – сказала она и ушла к себе.

Молодой человек также зашёл в свою квартиру под номером один, прошёл на кухню, снял с плиты чайник, выбрасывающий из носика струю пара, и крикнул:

– Мам, тебе покрепче, или как обычно?

– Сегодня можно и покрепче, – послышался твёрдый женский голос.

Пока Максим заваривал чай, его пожилая мать Светлана Александровна Зиновьева смотрела по телевизору утренние новости. Как всегда, ничего умилительного и приятного на «голубом экране» не было: политическая грызня, катастрофы и репортажи про мошенничества.

Главным раздражением в жизни Светланы Зиновьевой было её здоровье, которое особенно беспокоило её в последние годы. Бывали дни, когда ноги немели, переставали слушаться, и тогда ей приходилось проводить всё время в кровати, за просмотром телевизора, или чтением книги, когда глупости из какой-нибудь популярной передачи вызывали у неё головную боль и тошноту.

Максим был поздним и единственным её ребёнком. Врачи не рекомендовали ей рожать, но себе она оставила только два варианта: либо Макс, либо вообще ничего. Бесчисленное количество раз сын пытался расспрашивать мать об отце, но всегда получал очень скудную информацию: что тот был умным и благородным человеком и покинул этот мир внезапно и безболезненно. Ни сферы занятий отца, ни как познакомились, ни как жили или не жили вместе, ничего этого Максим так и не узнал от матери. В доме не было ни одной фотографии отца, ни письма от него, ни записки, и оставалось только его подлинное имя, которое зафиксировалось в отчестве Максима, потому что даже фамилию, которую носил Максим, была деда (естественно, по материнской линии). Раньше он обижался на мать за эту скрытность, но потом успокоился, когда она сказала: что это её память, и выдавать в виде воспоминаний сыну опасный материал для какой-то непонятной лепки, она не собирается. Говорила только, что в их отношениях осталось много невыясненного, что отец очень любил маленького сына, но всё остальное знать Максиму не нужно, чтобы не вышло нежелательного искажённого представления об отце. Максим согласился, что, в конце концов, это её право хранить подробности, видимо, на то были свои причины и, окрестив мать несгибаемой партизанкой, прекратил в дальнейшем всякие расспросы.

Сказать, что Максим был для Светланы Александровны самой жизнью, – это очень прозаично, но правильно. Он был для неё всем. Она любила его безмерно всей душой и сердцем. Наслаждалась каждым движением сына, каждым его словом. Но была и одна странность, которая не свойственна таким матерям-одиночкам; Зиновьева не считала себя единоличной собственницей по отношению к сыну. По её убеждению, Максим принадлежал всем, и в первую очередь, самому себе. У сына были романы с девушками, некоторых он приводил домой и знакомил с ней, но ни разу материнское сердце не позволяло запустить в себя хоть малейшую ревность. Светлана Александровна, конечно же, оценивала избранницу сына, отмечала в девушке приятные стороны и лёгкие недостатки и по-своему примеряла её к Максиму, но все эти наблюдения оставались при ней, и сыну она высказывала только короткое своё общее мнение, без всяких выводов. Она желала Максиму только счастья и до безумия радовалась, что он у неё просто есть, и всё.

Максим разлил по чашкам чай, выложил на большую тарелку печенье с пирожными, расставил всё на передвижной столик и покатил завтрак в комнату. Они пили чай и равнодушно слушали про тигриное пополнение в китайском зоопарке.

– Ты сегодня не торопишься на работу, – заметила мать.

– Звонили с ночной смены, они там задерживаются. Ребята работали всю ночь, устали, как черти и только сейчас отгружают продукцию. Скоро выборы и заказов от желающих посидеть в мягком кресле в своем собственном кабинете, хоть отбавляй. Если бы ты знала, как меня тошнит уже от этих напыщенных какой-то искусственной решимостью и правильностью физиономий на этих брошюрках и плакатах. Я видел одного кандидата в живую и внешность его вызывала у меня уважение. Он выглядел по-соседски – естественным. А потом я ужаснулся возможностями компьютерной корректировки лица. Программа, которая это всё делает, похоже, вообще, не в курсе, что человек – это существо исключительно порочное, и следы этих пороков нельзя убирать с лица, иначе оно становится кукольным и мёртвым. А лозунги под этими безупречными фотографиями…. От их краткой многозначительности мой разум просто скрипит и стонет.

Максим бросил в рот кусочек печенья, вставая, сделал глоток из чашки, поцеловал мать в щёку и сказал:

– Но, всё равно пора ехать. Нечего прохлаждаться.

Он снял халат и кинул его на диван. Светлану Александровну всегда приятно тревожили такие мгновения, когда он начинал одеваться. Она любовалась его обнажённым телом и представляла себе, что перед ней античный герой, готовящийся совершать подвиги.

Максим облачился в джинсы и светлую рубашку, перед зеркалом трюмо проверил причёску и решительно пошёл в коридор, где снял с вешалки лёгкую куртку, сунул ноги в неплотно зашнурованные для этого действия кроссовки и, на всякий случай, прихватил с верхней полки зонтик.