– Что, обижал сильно? – подскочив ближе, Федька протянул парнишке нож. – Тогда убей! Перережь горло или засади прямо в сердце. На!

Юный раб схватился было за рукоятку… Но тут же сник и протянул нож обратно:

– Не могу я так… как барана. Вот если б в бою. Возьми свой ножик, мил человеце.

– Себе оставь, – отмахнулся Федька. – Я себе еще раздобуду. А вас всех завтра-послезавтра один гость новгородский торговый заберет, всех полоняников с караваном своим на матушку Русь доставит. До Нижнего, а дальше уж сами. Мы уж многих так сплавили.

– Я не хочу! – стиснув зубы, отрок упрямо набычился. – Да и дома у меня нет. Хочу с вами… татарву эту громить, резать, жечь!

– Просись, вон, у атамана.

Вожников не стал возражать – в эти времена дети взрослели рано:

– Хочешь, пусть так и будет. Коли, говоришь, не осталось у тебя никого.

Между тем ордынцы под бдительным присмотром ватажников тащили на главную площадь добро – у кого что было. Не артачились – себе дороже, да и чего зря бузить – селение-то богатое, откупиться вполне по силам, лучше малую часть потерять, чем все.

Пряча довольную усмешку – пусть татары видят, что атаман несгибаем и тверд, – Егор прикидывал, каким образом лучше и удобней всего переправить добро на ушкуи, точнее – на трофейный насад, куда более вместительный, нежели стремительные пиратские ладейки. Те, не считая команды, брали на борт по четыре-пять тонн, насад же раз в пять-семь больше.

– Господин!

– Что такое? – Вожников повернул голову, строго взглянув на подошедших к нему старейшин, которых, надо сказать, заметил уже давно, да только сразу же оборачиваться не посчитал нужным – слишком уж много чести!

– Говорят, ты обещал посевы не жечь, а вона, за дубравой – дым! – торопливо пояснил подбежавший толмач Авдей.

– И правда, дым, – присмотревшись, Егор цинично кивнул и прищурился. – Хорошо горит, похоже. А что вам до того дыма? Вы что, юные помощники пожарных?

Последнюю фразу Авдей перевести затруднился, да старики его уже и не слушали, взмолились:

– Не губи, господин! Не губи посевы! Не жги все-то, оставь.

– Там, мой атаман, их заимка, выселки, – пояснил толмач.

– Ага, – Вожников шумно втянул ноздрями воздух. – Эх, Купи Веник, предупреждал ведь. И что он там жжет-то?

– Госпо-о-ди-и-и-ин!

– Ладно, поедем, прокатимся, – махнул рукой атаман. – Лошадок ведите, не пешком же идти.

Зря он заикнулся о лошадях, держался-то в седле так себе, хотя уже гораздо увереннее, нежели прежде, примерно так же, как молодой, со стажем месяца четыре, водитель за рулем новенького, сверкающего полировкой и лаком, авто. Выпал случай потренироваться – ватажники Микифора Око везли с собой коней на пяти насадах, справедливо полагая, что конница пригодится всегда. Еще бы, чай не море, суша кругом!

Аксакалы по-быстренькому пригнали откуда-то лошадок, с ходу предложив Вожникову белого в крапинку жеребца – в подарок. Егор ухмыльнулся, усевшись в седло: ишь, сволочи – коней-то зажилить хотели, поди, в урочище какое-нибудь увели, спрятали. Не заикнулся б Егор – так и не показали бы.

– Авдей, скажи этим – штраф с них в десять коней, чтоб больше не жулили.

– Что, господин атаман?

– Десять коней реквизируем… то есть – конфискуем. Тьфу ты – в общем, себе берем.

– А-а-а! Понятно.

Молодой человек плавно, как учили лет восемь назад в автошколе, выжал сцепление… в смысле – тронул поводья коня. Ну, слава богу, поехали. Лошадка вроде попалась смирная, без выкрутасов.

Так и ехали вдоль дубравы, прямо на дым, не медленно, но и не быстро – галопом не скакали. Да, действительно, озимое поле дымилось, а из расположенных рядом мазанок доносился визг, летели пух да перья, по всем дворам бегали ватажники, ловили птицу и скот… А вот, лихо перемахнув плетень, прямо перед атаманом приземлился Никита Купи Веник, держа под мышкой нежно-белого упитанного красавца-гуся со свернутой шеей.

– Паниковский, брось птицу! – шутливо погрозил Егор. – Чего тут такое творится-то?

– Птицу не брошу – вечером съедим! – с бесстыдной ухмылкой заявил ватажник, глядя на своего вожака преданными глазами. – А тут шум наводим – они, суки, двоих наших убили, Петрю да Карнишку. На засаду в доме нарвались. Онисиму бы Морде тоже не сдобровать, да, слава богу, упасся, ноги быстрыми оказались, а то б…

– Значит, управились тут? – спокойно уточнил атаман.

Никита кивнул:

– Управились.

– Тогда вот что: посевы больше не жечь, скот без нужды не валить, людишек татарских не тиранить! Понял?

– Понял, – Купи Веник вновь ухмыльнулся, моргнул. – Так я и это… никому ничего худого не делаю, кровь ни единому – окромя тех, кто в засаде были – не пустил, гуся вот забрал – дак что, нельзя, что ли?

– Можно, можно, – смеясь, утешил молодой человек. – А кто там так визжит-то? Неужто свинья?

– Не-е, – Никита весело расхохотался. – Свиней они не держат – магометане все ж. Там, в амбарце, Онисим одну бабу воспитывает – она ж, змея подколодная, тоже в той засаде сидела, саблей била, колола копьем. Ну, мы ее все уж того… перепробовали, кто хотел, Онисим вот последний остался, спохватился, чуня гунявая – ране-то рот варежкой раззявил, да чего-то ждал.

– Вон оно как, – успокоился Вожников. – А я-то подумал невесть что.

И в самом деле, насилие в лихом набеге дело обычное самое, что ни на есть житейское, как непременно сказал бы Карлсон, окажись он в подобной ситуации. Тем более, «подколодная змея» в засаде сидела, с оружием. Ай-яй-яй – нехорошо! Чего ж тогда хотела-то? Женевской конвенции об обращении с военнопленными?

Из амбара – точнее, это был небольшой дощатый сарайчик, выстроенный, по-видимому, для хранения сена – снова донесся визг… уже и не визг даже, а какой-то утробный вой, полный ужаса и боли.

– А он забавник, этот Онисим, – спешившись, хмыкнул Егор. – Пойду-ка, гляну, что он там за Камасутру устроил – интересно все ж. Как в остальном, все спокойно?

– Ага.

– Посевы больше не жги!

– Да понял я, понял.

Когда молодой человек очутился в соломенной полутьме сарая, то поначалу не понял, что тут вообще происходит. И лишь когда чуть привыкли глаза…

На глинобитном полу лежала обнаженная татарская дева, пухленькая, молодая, лет, может, семнадцати-двадцати. Руки и ноги ее были распяты – привязаны к вбитым в пол кольям… Понятно… некрасиво, но понятно. Все сделано для свободной – а кто хочет! – любви, чтоб зря не трепыхалась. Сами-то ордынцы русских девок в таких – весьма, кстати, частых – случаях ножами – прямо через плоть – пришпиливали, а уж потом… Так что ватажники поступили еще, можно сказать, гуманно… Поступили бы! Если бы не то, что сейчас делал Онисим Морда. Вожников аж глазам своим не поверил, хотя – чего б и не верить-то? Особым гуманизмом этот век не отличался, нравы были зверские. Вот и здесь…

Встав на колени, Онисим, поудобнее ухватив короткое метательное копье, пихал его тупым концом прямо в женское естество пленницы, по сути, пытаясь посадить ее на кол.

Егора чуть не вырвало… Ну, вот же тля! Нельзя так с женщинами, даже с вражескими…

– Эй, боец!

Ватажник обернулся – его маленькие, какие-то свинячьи глазки сияли восторгом, из уголков рта тоненькой, блестевшей в лучах проникающего сквозь щели сарая солнышка, струной стекала слюна.

– А ты, парень, однако, садист.

Бум! Короткий свинг слева – в челюсть. Онисим где сидел, там и лег.

Вожников, присев рядом, вытащил из-за пояса нож – девчонка что-то гневно закричала, типа «фашистский выкормыш» или что-то вроде того. Имела право, наверное, так ругаться, натерпелась…

Быстро освободив пленницу, Вожников распахнул дверь:

– Беги!

Девчонка непонимающе хлопнула глазами. Красивая…

– Беги, говорю, дура! Вон дубрава… давай.

Сказал и вышел, не оборачиваясь. И в последний момент вспомнил про оставленное в сарае копье… и про Онисима Морду. Повернулся…