«Самое время, чтобы избавиться от наваждения под названием Полина. Похоронить ее образ в закоулках памяти, безо всякой надежды на возвращение. Давно пора освободиться от навязчивых воспоминаний о прежней любви, продолжавшей тянуть его в прошлое и не дававшей возможности вздохнуть полной грудью и двигаться дальше. Остаться навсегда рядом с той девушкой, которая тебя любит по-настоящему. Чего тебе еще нужно? Ты же, как никто другой, знаешь, как больно оставаться нелюбимым».

Глаза Веры светились счастьем, так может смотреть лишь любящая женщина, способная ради обожаемого мужчины шагнуть в глубокий омут, пожертвовать собой. Ничего не станет требовать взамен, главное, чтобы любимый оставался рядом.

Некоторое время они смотрели в глаза друг другу, а потом Вера, словно опасаясь спугнуть свое нежданное счастье, крепко обхватила Бурмистрова и, прижавшись к его груди, негромко произнесла:

– Любимый, как же я тебя давно ждала. Я вся твоя. Делай со мной что хочешь.

Ладони Прохора заскользили по узкой девичьей спине, а потом медленно, как бы наслаждаясь каждым прожитым мгновением, стали приподнимать платье, оголяя красивые ноги, обутые в тяжелые ботинки.

– Не торопись, мой родной… Я сама.

Вера аккуратно принялась расстегивать пуговицы у самого воротника, все более обнажая мраморную крепкую грудь.

– Ты чего так смотришь? – смутилась военврач под пристальным взглядом мужчины. – Что-нибудь не так? Нам просто выдали такие лифчики, мне пришлось немного их ушивать, иначе неудобно. Спасибо и на этом, а ведь в начале войны даже женской одежды не было. В мужских трусах ходили.

Прохор улыбнулся:

– Я не о том… Просто смотрю, какая ты прекрасная, и не могу на тебя наглядеться.

– Мне никто не говорил таких красивых слов, – смутилась Вера. Расстегнутое платье обнажило желанное девичье тело.

– Это только начало, – серьезно пообещал Бурмистров, – самое интересное у нас впереди.

Подхватив девушку на руки, Прохор пересек комнату и бережно положил ее на панцирную кровать, аккуратно принявшую легкую ношу.

– Нужно задернуть занавески, – подсказала Вера. – С улицы нас могут заметить. У меня ведь ни с кем ничего подобного не было…

– Нам некого бояться, теперь мы с тобой всегда будем вместе, – пообещал Прохор. – Но все-таки задерну. Боюсь, что такую красавицу, как ты, у меня может кто-то украсть.

– Прохор, я у тебя все спросить хотела, да как-то не решалась… А куда ты должен был пойти на следующий день, когда мне назначал свидание на послезавтра?

– Ревнуешь? – с улыбкой спросил Бурмистров.

– Только самую малость.

– В разведку должен был пойти. Не знал, вернусь ли… А огорчать тебя не хотел. Если бы не пришел, тогда бы ты решила, что я раздумал, и больше бы обо мне не думала. А может быть, забыла бы совсем.

– Тебя трудно забыть.

Прохор подошел к окну. Через распахнутую форточку в комнату пробивалась свежесть вместе с запахами цветов, разросшихся в округе. Забравшись на самый верх небосвода, огромная луна освещала бледно-мертвым сиянием окрестность. Дорога пустынная, не слыхать проходящего транспорта, только где-то вдалеке, совершая какие-то маневры, грохотала бронированная техника.

Задернув занавески, Бурмистров вернулся к кровати, на которой поверх тонкого байкового одеяла лежала обнаженная девушка, совершенно не стесняясь белоснежной притягательной наготы. Аккуратно сложенное платье лежало на старой табуретке. Протянув к Прохору руки, Вера произнесла:

– Иди ко мне, мой желанный. Только не торопись, я хочу, чтобы эта ночь продолжалась бесконечно.

– Мне этого тоже хочется так же, как и тебе… Мне некуда торопиться, милая.

Обнаженные, наэлектризованные близостью, устроились рядышком, как оголенные провода, способные выстрелить искрой…

– Кажется, наконец я нашел свой дом, – признался Бурмистров.

– Ты, наверное, так говорил всем женщинам, которые тебе нравились.

– Я такое сказал впервые. – Дотянувшись до гимнастерки, Прохор вытащил из кармана небольшой кусочек алюминиевой проволоки и попросил: – Дай мне свою ладонь.

Вера протянула руку. Обернув кусок проволоки вокруг ее пальца, Прохор сказал:

– Это кольцо.

– Более прекрасного кольца мне не доводилось видеть за всю свою жизнь, – сказала Вера, разглядывая на пальце кусок алюминия.

– Теперь мы с тобой помолвлены.

– Как-то все очень быстро. Ты подумал?

– На войне все делается очень быстро. Но дело даже не в этом… Я очень долго тебя искал. Когда война закончится… мы с тобой распишемся. Ты согласна быть моей женой?

– Мне хочется кричать от счастья, но почему-то на глаза наворачиваются слезы. Как хотелось бы засыпать в твоих объятиях, жалко, что это невозможно.

– Когда-нибудь это так и будет. Обещаю тебе.

На очереди был форт «Радзивилл». Стоявший неподалеку, но спрятавшийся в ночь, он выглядел почти недосягаемым. Следовало пройти через несколько улиц, где каждый дом представлял собой отдельно взятую и хорошо оборудованную крепость. Завтрашнее утро для бойцов инженерно-саперного батальона начнется со штурма…

Некоторое затишье, наступившее в Познани, не могло не радовать. Но бои в отдельных частях города не прекращались ни на минуту, отдыхать немцам не давали. Сейчас затяжной бой с применением минометов завязался глубоко в немецком тылу, где-то на окраине местечка Ротай. Окруженный, уже разделенный штурмующими соединениями на многие части, город продолжал упорно сопротивляться. Следовало отдать должное упрямству немцев: сдаваться они не собирались, и походило на то, что они рассчитывали драться до последнего солдата.

В городе возникло множество раздробленных очагов сопротивления. Окруженные части пытались пробиться к основным силам или вырваться из города. Немногим из окруженцев все-таки удавалось пробиться через плотное кольцо осаждающих, но они быстро уничтожались артиллерией и добивались пехотой. Однако накал сопротивления не ослабевал, наоборот, во многих местах он только усиливался. Причина была проста: немцы, зная город, скрытно передвигались переулками и парками на подмогу к сражающимся. Дома, стоявшие впритык друг к другу, имели пути сообщения, что также позволяло незаметно передвигаться от одного участка города к другому. Огромное количество коммуникаций, проложенных под городом, давало немцам возможность целыми подразделениями и совершенно внезапно появляться в тылу и в труднодоступных местах. Их штурмовики вступали в скоротечный бой с пехотой, наносили ощутимые удары тыловым подразделениям и так же неожиданно скрывались.

Теперь, захватив значительную часть коммуникаций, следовало использовать подземные тоннели уже против немцев.

В какой-то момент Бурмистрову показалось, что стрельба утихает, однако через минуту обстрел неожиданно усилился, но в этот раз в перестрелку вмешалась полковая артиллерия – в упор и под прикрытием дымов она расстреливала укрепленные гнезда.

Засыпалось скверно, все думалось невесть о чем: о фрицах, о семье, о любимой женщине. Казалось бы, нужно думать о том, как выполнить поставленную задачу с меньшими потерями и при этом уцелеть самому, а на ум приходили лишь воспоминания о женских нежностях, и это так бередило душу, что невольно сводило от болезненной тоски скулы.

Своими думами о доме майор Бурмистров никогда ни с кем не делился. Скверная примета! Он и сам терпеть не мог, когда бойцы заводили разговоры об отчем доме, о семье, что означало лишь одно – человеку в затылок задышала костлявая, и каждый, кто слушал такие рассуждения, мог оказаться в ее орбите, а потому они старались поскорее покинуть собеседника.

Как тут не поверить в приметы, когда каждая минута может оказаться последней. Чтобы перехитрить курносую, у каждого бойца имелась своя верная примета: кто-то, пренебрегая новой гимнастеркой, носил старую, занашивая ее до дыр, считая, что она сумеет уберечь его от погибели; кто-то мастерил оберег из осколка снаряда, не убившего его, но серьезно ранившего. Был такой талисман и у Бурмистрова – в кармане гимнастерки он всегда носил патрон из первой обоймы, выданной на фронте. Через сколько боев прошел, сколько всего было пережито, а патрон по-прежнему лежал в верхнем кармашке гимнастерки, сберегая от беды своего хозяина.