Коломба крутилась от щекотки, задыхаясь от смеха — она никогда не видела столь тощего и волосатого мужичонку с таким смелым огурцом ниже пупка, но не раздвинула ноги и более того — стала защищаться кокетливыми толчками, которые в её исполнении походили на пинки настоящего слона.

В конце концов ей удалось вырваться из неловких объятий учителя рисования и убежать, поддразнивая его и смеясь, словно лесные мифологические существа, вечно сопровождаемые фавнами. Фавном и выглядел учитель, пытавшийся до неё дотянуться.

Тем временем корова, на самом деле оказавшаяся быком, решила, что на её пастбище стало слишком весело, и побежала рысью вслед за любовниками, которые, утомившись созерцать это огромное животное, пустились оттуда наутёк, точно души, отправленные дьяволом на поиски убежища в ближайшем лесу. Пройдёт несколько часов, перед тем как бык отойдёт на достаточное расстояние, чтобы экскурсанты-бедолаги, обнажённые и дрожащие, смогли вернуться. Уже давно сошёл на нет весь эффект от марихуаны, вина, щекотки и еды.

Истеричная Коломба изрыгала оскорбления и угрозы, а учитель тем временем в ужасе прикрывал двумя руками свой вялый огурец, тщетно пытаясь успокоить ученицу стихотворениями Рубена Дарио. Оказавшись на месте пикника, они поняли, что у них украли всю одежду и угнали Ситроенчик. У плакучей ивы, в ветвях которой щебетали птицы, осталась одна итальянская соломенная шляпа…

(Из «Афродита»)

Гортензия разместилась в комнате, декорированной в голубых имперских тонах, где она спала одна, потому что ни она, ни ее муж не имели привычки делать это в чьей-либо компании; к тому же после удушающего медового месяца каждому из них просто необходимо было собственное пространство. Ее детские игрушки — жуткие куклы со стеклянными глазами и человеческими волосами — украшали комнату, а ее мохнатые собачонки спали на кровати, огромном ложе шириной два метра, с резными опорами, балдахином, подушками, занавесочками, бахромой и помпончиками. На кровати красовалась и думка, собственноручно вышитая юной Гортензией еще в школе при монастыре урсулинок. А сверху нависало все то же синее шелковое небо с толстыми ангелочками, которое подарили ей на свадьбу родители.

Новобрачная вставала после обеда, проводя две трети своей жизни в кровати, откуда она и управляла чужими судьбами. В первую брачную ночь, еще под родительским кровом, она приняла мужа в дезабилье, вырез которого был окаймлен лебяжьими перьями. Выглядел он очень эффектно, но нужного впечатления на Вальморена не произвел, потому что перья вызывали у него безудержное чихание. Однако это неудачное начало не воспрепятствовало тому, чтобы брак совершился: Вальморен был даже приятно удивлен тем, что супруга отвечала на его желания с большей щедростью, чем когда-либо обнаруживали Эухения или Тете.

Гортензия была девственной, но отчасти. Как-то ей удалось посмеяться над семейной бдительностью и разузнать о таких вещах, о которых девушкам знать не положено. Погибший жених лег в могилу, не подозревая, что она с жаром отдалась ему в своем воображении и продолжала отдаваться все последующие годы в укромном уединении своей постели, терзаемая неудовлетворенным желанием и неудачной любовью. Необходимую дидактическую информацию поставляли ей замужние сестры. Экспертами они не были, но, по крайней мере, знали, что любой мужчина ценит некоторые проявления энтузиазма, хотя и ограниченные, чтобы не возбудить подозрений. Гортензия на свой страх и риск решила, что и она, и ее муж уже не в том возрасте, чтобы быть чересчур стеснительными. Сестры сказали ей, что лучший способ прибрать мужа к рукам — притвориться дурочкой и ублажать его в постели. Первое для нее должно было стать гораздо более трудной задачей, чем второе, потому что уж что-что, но глупой она не была.

Вальморен как подарок судьбы принял чувственность жены, не задаваясь вопросами, ответы на которые он предпочитал не знать. Разящим доводом являлись прелести Гортензии, своими округлостями и ямками напоминавшие ему тело Эухении до ее помешательства, когда оно еще выплескивалось из платьев, а без одежды казалось слепленным из миндального теста: бледное, мягкое, благоухающее, само воплощение изобилия и сладости. Потом-то несчастная Эухения вся ссохлась, как чучело, и он мог обнимать ее, только почерпнув смелости в алкоголе и будучи в полном отчаянии. В золотистом отсвете свечей Гортензия ласкала взгляд: пышнотелая нимфа с мифологических полотен. Он почувствовал возрождение своей мужской силы, которую считал уже непоправимо угасшей. Жена возбуждала его, как когда-то Виолетта Буазье в квартире на площади Клюни и Тете в годы своего пышного расцветания, когда она из девочки становилась девушкой. Его изумлял этот жар, приходивший каждую ночь, а иногда и днем, когда он неожиданно являлся к жене в испачканных грязью сапогах и заставал ее с вышивкой в руках, обложенной подушками на кровати, сгонял собачек и набрасывался на нее, радуясь тому, что вновь чувствовал себя восемнадцатилетним. Во время одной из таких атак с чистого неба балдахина свалился точеный ангел, угодив ему прямо в макушку, и он на несколько минут потерял сознание. Очнулся Вальморен в холодном поту, потому что в туманном бессознательном состоянии ему явился его старинный друг Лакруа, чтобы потребовать назад свое сокровище, которое тот у него украл.

В постели Гортензия проявляла лучшие черты своего характера. Она позволяла себе легкомысленные шутки: например, связать крючком изящный чехольчик с завязочками для «штучки» своего мужа или — еще более рискованную — засунуть себе в задний проход куриную кишку и заявить, что у нее выпадают из зада внутренности. В результате стольких кувырканий в расшитых монашками простынях они в конце концов полюбили друг друга, как она и предвидела. Они оказались просто созданы для сообщничества брака, поскольку являли собой полные противоположности: он был боязлив, нерешителен и легко поддавался влиянию, а она обладала той непреклонной решительностью, которой ему не хватало. Вместе они смогут свернуть горы!

(Из «Остров в глубинах моря»)

Магия любви

Грань, отделяющая реальность от вымысла, очень тонка, и в моём возрасте уже малоинтересна, ведь все относительно.

(Из «Инес души моей»)

Меня обвиняли — и обвиняли не без оснований — в том, что я слишком часто прибегаю к магическому реализму, этой отличительной особенности так называемой эпохе «бума» латиноамериканской литературы шестидесятых, семидесятых и частично восьмидесятых годов, но сейчас его практически никто не использует, а молодым писателям он давно наскучил.

Моя проблема в том, что магический реализм для меня не литературный приём, а стиль жизни. Любой, кто со мной знаком, может утверждать, что со мной творится что-то странное: совпадения, предчувствия, прорицания, окружающие меня духи, а порой, и некое отвлечённое привидение, появляющееся в саду. Я считаю, что такие вещи происходят с каждым, но обычная жизнь людей проходит в спешке, шуме и вечной занятости, мешающим им осознавать, до чего на самом деле фантастична жизнь.

Моя бабушка, последователь Гурджиева, всю жизнь изучала паранормальные явления и считала, что существует множество измерений реальности, что окружающее пространство полно присутствий, а время — лишь человеческое изобретение, поскольку всё происходит одновременно: и прошлое, и настоящее, и будущее.

Порядочная женщина с репутацией экстравагантной дамы, чтобы не сказать брошенной, не имевшей защиты мужа, возможно, окончила бы свои дни в сумасшедшем доме задолго до того, как наука, изучая бесконечную Вселенную и мельчайшие частицы материи, стала бы предоставлять нужные ей сведения. То, что нам известно, крайне мало, это едва ли верхушка айсберга. Что скрывается под поверхностью? Как и перед моей бабушкой, передо мной открыты все возможности.