Илай закрыл магазинчик и провел нас по узкой лестнице наверх, в ювелирную мастерскую «Ромбэк и Ромбэк». В комнате стояло два широких рабочих стола. За одним из них сидел маленький, очень древний старик и выправлял молотком серебряную пластину.

– Это мой отец, Джошуа Ромбэк, – сказал Илай. – Пятнадцать лет назад он передал фирму мне. Он был уже в летах, стал многое забывать и путаться. А сейчас он совсем сдал. Не помнит даже, как его зовут. Но свое ремесло он, как ни странно, не забыл. Голова забыла, а руки помнят.

Старик стучал молотком и, судя по всему, не хотел отвлекаться. Илай прошел дальше, в небольшой кабинет. Он подал нам чай с песочным печеньем. И мы заговорили об ожерелье.

– Подвеска без сомнения изготовлена в нашей мастерской, – сказал Илай. – Но сделал ее не я. В 1904 году меня еще здесь не было. Это работа моего отца.

– А можно узнать, кто заказал ему это украшение? – спросил Старшой. – Это здорово бы облегчило нам поиски.

Илай с сожалением покачал головой.

– Увы, – сказал он. – Архив фирмы погиб в пожаре почти десять лет назад. Все старые ордерные книги сгорели.

Мы посидели молча.

– Как же нам хоть что-нибудь выяснить? – спросил Старшой. – Может, показать ожерелье вашему отцу?

– Боюсь, это бесполезно, – ответил Илай. – Отец живет в своем собственном мире. Но, если хотите, конечно, попробуйте.

Старшой задал еще несколько вопросов, но Илай не знал больше ничего, кроме того, что уже нам рассказал. Допив чай, мы встали и собрались уходить. Джошуа перестал стучать молотком и неподвижно сидел, глядя перед собой застывшим взглядом.

Илай склонился над стариком. Ни одна черта лица Джошуа, ни малейшее движение не говорили о том, что он осознает присутствие сына. Илай обратился к отцу спокойным голосом, пытаясь одновременно привлечь его внимание к ожерелью. Но все напрасно.

Через минуту Илай махнул рукой и встал.

– Увы, как я и думал, – сказал он, сочувственно пожав плечами.

– Все равно, спасибо вам, – сказал Старшой.

Но тут мне в голову пришла одна мысль. Что там Илай говорил о памяти Джошуа?

Голова забыла, а руки помнят…

Я жестом попросила у него ожерелье. Илай протянул его мне. Я осторожно положила жемчуг в скрюченные руки старца, бессильно покоившиеся на коленях.

Сперва ничего не происходило.

Потом слабо дрогнул большой палец. И следом, один за другим, зашевелились другие пальцы. Медленные, дрожащие, они ощупывали блестящие жемчужины и наконец, добрались до розы.

Лицо старика по-прежнему ничего не выражало. Но вдруг белые кустистые брови сдвинулись.

– Я сделал прекрасную работу! – В его слабом, сиплом голосе звучало негодование. – Первоклассную работу, сэр! А вы… вы ведете себя… вы нехороший человек! Нехороший…

Я наклонилась ближе. Джошуа замолчал, снова уставясь перед собой пустым взглядом. Потом покачал головой и тихо добавил:

– Ли Цзинь… а ведь ты предупреждала меня…

Илай не знал, что хотел сказать отец. Он попытался осторожно разговорить старика, но тот как будто не видел его и не слышал.

– Это имя… Ли Цзинь, – начал Старшой. – Вы слыхали его раньше?

– Нет, никогда, – ответил Илай. – Похоже на китайское…

Лицо его стало задумчиво.

– Когда-то в порту была фирма, торговавшая перламутром и полудрагоценными камнями из Китая и Юго-Восточной Азии. «Шанхай Импорт»… или что-то в этом роде. Кажется, отец сотрудничал с этими ребятами. Их контора располагалась где-то в Говане, на набережной. Но я уже много, много лет о них ничего не слышал.

– Думаете, Ли Цзинь могла работать в этой фирме?

Илай пожал плечами.

– Не имею ни малейшего представления, к сожалению… – ответил он.

Мы простились с Илаем Ромбэком, поблагодарив его за помощь. Дождь прекратился. Город теперь как будто накрыли крышкой густого липкого тумана.

Я размышляла, что же нам делать дальше, Старшой, очевидно, тоже.

– Ну что? – спросил он. – Попробуем разыскать «Шанхай Импорт»?

Я кивнула. Пока есть хоть какой-то след, надо идти вперед.

Мы проехали на метро под рекой и вышли на станции «Гован-кросс». Жизнь здесь била ключом. На широкой улице теснились трамваи, грузовые фургоны и телеги с лошадьми. Дворники едва поспевали убирать навоз с мостовой, а уличные торговцы песнями зазывали прохожих покупать у них мыло и шнурки для обуви. На перекрестке несколько молодых пар отплясывали под одинокую губную гармошку, вокруг стояли люди и хлопали в такт.

– В Глазго все умеют танцевать, – сказал Старшой. – Танцевать и драться – в этом им нет равных!

Мы пошли на восток вдоль череды мрачных домов из серого песчаника. Здесь, наверно, живут рабочие с верфей и их семьи, подумала я. На другой стороне улицы были мастерские по литью свинца, склады пиломатериалов и угля. Воздух был вязкий от фабричного дыма, илистых испарений с реки и запахов дегтя и сурика с корабельных верфей.

Старшой спрашивал всех, кто встречался нам на пути, не слыхали ли они о женщине по имени Ли Цзинь или о фирме «Шанхай Импорт». Люди участливо останавливались. Иногда вокруг нас собиралась небольшая толпа, и все наперебой обсуждали, какие фирмы раньше располагались здесь в порту. Но про «Шанхай Импорт» вспомнить так никто и не смог. Имя Ли Цзинь тоже никому не ничего не говорило.

Вскоре мы подошли к трем широким мостам, перекинутым через Клайд в центре города. Неподалеку от первого моста у бильярдной толпилась большая шумная компания молодых парней. Одни явно искали, с кем бы подраться. Другие проворачивали какие-то темные делишки в полумраке подворотни. Прохожие старались обходить их стороной.

Среди этих задир на составленных друг на друга деревянных ящиках сидела молодая женщина. Маленькая, хрупкая, с большими голубыми глазами на бледном лице. Из-под белого пальто на меху торчала широкая юбка с воланами. Девушка напоминала фарфоровую куколку, какую можно увидеть в витрине игрушечных магазинов. Когда мы со Старшим проходили мимо по другой стороне улицы, я заметила, что она пристально смотрит на нас.

Мы прошли еще метров двадцать и вдруг услышали за спиной тонкий, почти детский голос:

– Эй, мистер! Стой!

Мы одновременно обернулись. Это была она, фарфоровая девушка.

Ткнув в меня пальцем и серьезно поглядев на Старшого, она сказала:

– Хочу твою обезьяну. Она миленькая. Отдай ее мне.

Старшой приподнял брови. Потом рассмеялся и сказал:

– Это невозможно.

– Почему? – удивилась девушка.

– Потому что обезьяна не моя. Ее зовут Салли Джонс. И она принадлежит сама себе.

Большие голубые глаза девушки сузились.

– С этой минуты я решаю, как ее звать, – прошипела она сквозь зубы. – Скажи, чтобы шла ко мне! Ко мне!

– Сожалею, мой друг, ничего не выйдет, – сказал Старшой и добродушно покачал головой, а потом кивнул мне, что пора, мол, идти.

Девушка перегородила нам дорогу. Она взмахнула рукой, как будто вытряхивая что-то из рукава. И в следующий миг с щелчком раскрыла лезвие большой опасной бритвы.

– Либо обезьяна идет со мной… – сказала она, поднеся бритву к лицу Старшого. – Либо я отбрею тебе нос и уши!

Старшой изумленно посмотрел на девчонку. Но тут к нам подошел парень из толпы с противоположной стороны.

– Полиция! – Парень кивнул на двух констеблей, которые прогуливались по тротуару чуть поодаль.

Девушка тихо выругалась и сложила бритву. Потом неохотно вернулась с молодым человеком к остальной компании. На полпути она обернулась, глядя на меня своими большими голубыми глазами. Меня передернуло.

– Все в порядке? – спросил один из констеблей, поравнявшись с нами.

– Да, – выдохнув, ответил Старшой. – Но если бы не вы, мы бы так легко не отделались.