По крайней мере, так об этом говорил Сергей и рычал от того, что не мог этому помешать.
– Еще не все потеряно. Насколько я знаю, врачи не могут сказать наверняка, – сказал Кирилл, заставил себя это сказать.
– А я могу, – ответил на это Витя и отвернулся. – Уходи, я устал и буду спать, – добавил он, глядя в стену.
Оставлять его одного в платной палате было страшно, но Кириллу сразу сказали, что лучше просто уйти, потому он уходил, не прощаясь, не решаясь рта открыть. Только потом понял, что это был самый честный из разговоров, который был у Вити. Кириллу он сказал больше, чем говорил другим, больше, чем мог даже написать в сообщениях.
Понимая это, Кирилл спрашивал каждый день, стоит ли ему приходить, и приходил, лишь когда Витя соглашался, чтобы стойко принимать эту правду от лучшего друга:
– Я не вижу смысла жить.
– Это пройдет, – говорил ему Кирилл.
– Возможно, – соглашался Витя, и в этом тоже был прогресс, о котором Кирилл не мог говорить.
Слушая отрешенный голос Вити, видя желтоватые следы на шее, такие же, как у Артура в ту пору, некогда багровые метки, оставленные дубинками[21], Кирилл не мог простить себе отсутствия в Минске в ночь с девятого на десятое августа. Его не было рядом и теперь он никогда не поймет, что пережили там ребята и почему не хотят об этом говорить. Ни Сергей, ни Артур, ни тем более Витя. Ни один из них не хотел говорить о первых днях протеста, а задержанные Витя и Артур не были с тех пор в порядке.
Последнего Кирилл видел каждый день и порой ему казалось, что во взгляде у Артура есть та же пустота, а потом он вроде брал себя в руки и действовал.
Витя же по-прежнему не мог нормально говорить и жить дальше.
Еще в августе его вывезли на лечение в Германию. Его девушка уехала с ним и рассказывала новости вместо него. Она не отчаивалась и постепенно добивалась успеха, по крайней мере, Кириллу она прямо сказала, что детей у Вити может и не будет, но полноценную жизнь он обязательно проживет, если только сможет побороть депрессию.
«Он сегодня весь день был совсем нормальным, очень веселым. Я даже убедила его покататься на скейте. Ты же помнишь, что он это дело любил, – писала она как раз накануне ультиматума. – Он сначала думал, что у него ничего не выйдет, потому что он все забыл, а потом радовался, потому что все у него получалось. Но вечером он вдруг изменился. Я спросила, что случилось, а он сказал только одну фразу: «Я хочу вернуться, но не могу, боюсь даже думать о возвращении!» А потом заперся на два часа в ванной».
Витя обещал не вредить себе, обещал говорить, если у него будут такие мысли, но всякий раз, когда его взгляд становился пустым, все понимали, что он может просто покончить с собой, несмотря на психотерапию, гормоны и антидепрессанты.
«Я хочу домой, но мне яиц не хватает вернуться», – писал Витя в чат друзьям, и было не ясно, как на это реагировать.
«Ну так правильно, одно же тут осталось. Приезжай!» – отвечал ему Сергей. Он один как-то ухитрялся не подбирать слова, а нести все ту же свою вечную фееричную чушь.
Кирилла от таких шуток передергивало, но Витя вроде не обижался, а просто отвечал:
«В этом и проблема».
«Значит, надо привезти тебе немного яиц», – шутил Сергей, пытаясь сохранить беседу в рамках шутки любой ценой. Он был готов писать что угодно, только бы Витя не нарушал больше тишину чата коротким вопросом:
«Что будет, если я выйду из окна?»
Витя не шутил, когда писал что-то подобное, и все это понимали, особенно Кирилл. Хотя ему трудно было поверить, что Вити, с которым он дружил еще в школе, – больше нет. Того сильного, умного, уверенного в себе парня с острым умом не стало. На его месте был кто-то другой, и это уже навсегда.
«Они сломали ему жизнь», – понимал Кирилл, но все еще верил, что Вите можно помочь:
«Когда все изменится, когда его заявления перестанут игнорировать, когда начнут искать тех, кто с ним это сделал, ему обязательно станет легче! Станет легче, если мы привезем его сюда и проведем по всем этим улицам без сопровождения бусов и автозаков!»
Он в это верил. Он за это был готов драться, потому не стал слушать Артура, не вышел из колонны, а ускорял шаг, чуть отрывался от Сергея.
Когда в кармане снова вибрировал телефон, он только злился.
«Иди ты к черту!» – подумал Кирилл, сделал еще два шага и едва не оглох от внезапного взрыва.
Дым и звон в голове лишили его способности воспринимать реальность. Он оказался не готов к подобному. Столько раз об этом говорил, пытался как-то к этому подготовиться, а в итоге испугался и потерял ориентацию, словно оглох и ослеп в одно мгновение.
– Они могут начать стрелять на поражение, – не один раз говорил Артур, вместо «удачи». Кирилл с ним соглашался, понимал, что это может случиться, но что в толпу снова полетят свето-шумовые гранаты, что полетят они сейчас, полетят в него, – был не готов принять.
Он замер всего на одно мгновение, и его тут же сбили с ног.
– Руки за голову, мордой в землю! – рявкнул на него кто-то, пнув тяжелым берцем в бок.
Он подчинился. Не от страха, а от оглушенности, от беспомощной неспособности сделать что-то еще. Ничего кроме асфальта он и не мог разобрать. Глаза слезились, горло душил кашель, а кто-то все кричал, поставив ногу ему на плечи.
Сергей потом говорил, что видел, как его взяли, но ничего уже не мог сделать.
– Я в дыму тебя потерял на полминуты. Этого было достаточно, ну а потом…
Сергей явно виноватым себя чувствовал, что смог уйти, а друг нет, но на самом деле он поступил правильно, когда ушел, не пытаясь отбить Кирилла. У него все равно бы ничего не вышло. Его бы просто задержали. И какой в этом смысл? Чтобы в камере было веселей? Так никто же не даст гарантии, что в одной камере будут.
Кириллу не повезло. Его поймали, за шкирку подняли, швырнули в бус, велели стоять на коленях, не поднимая головы, потом из буса, как скот, перегнали в автозак пинком, из автозака – с матом в РУВД «мордой» в стену, словно он какой-то преступник.
«А ведь это даже не в август», – думал тогда Кирилл.
Мысль о том, что в августе было хуже, помогала, а потом становилось до нелепости странно, когда в РУВД вдруг появлялись вежливые сотрудники, спрашивающие, есть ли у них медицинские маски, разрешающие посидеть, покурить, без крика способные отвести в туалет. Как будто из автозака он попал в цивилизацию. Только лицемерную до одури, потому что протоколы были у всех как под копирку, хорошо хоть улица, на которой их задержали, была верной – Орловская, а что были взрывы, что на них налетали из дыма, что били, вминали в асфальт и оскорбляли – это не важно. В протоколе было написано, что он шел по дороге с флагом, а вежливые сотрудники подошли и задержали.
– Подписывай, – велели ему, и Кирилл, подумав немного, подписал. Спорить он не видел смысла. Протокол все равно был и останется бумажкой, в которой без знаков препинания написано:
«Кричал Жыве Беларусь без разрешения».
Только на основании этой бумажки его будут судить. Оставалось узнать где: в Жодино или в Минске – но повлиять на это он никак не мог.
– Этого, этого и вот этого, а, ну еще тех двоих, – ткнул в них пальцем майор, прежде чем их запихнули в автозак и увезли, теперь уже на Окрестина.
– Ну все, нам всем теперь сутки выпишут, – сказал ему товарищ по несчастью уже в камере ИВС.
Кирилл понимал, о чем он. Тогда все было просто. Задержанных в воскресенье на марше делили на две группы. Одних отправляли на Окрестина, других в Жодино. Потом всех судили. Жодинским давали штрафы и отпускали, освобождая камеры для тех, кого потом этапом из Окрестина пришлют срок отбывать.
«Зато бастовать будут недели две», – подумал Кирилл, совершенно ничего при этом не чувствуя.
– Да ладно, парни, все хорошо будет! – говорил один из его сокамерников, такой же неугомонный, как Сергей. – Завтра забастовка. Пару дней – и она охватит всех, а там и нас отпустят!
