«А мне говорили не отвечать на незнакомые номера. Не один раз говорили», – думал он, а сам молча слушал сотрудника:

– Вас беспокоят из следственного комитета.

Артур почти ждал такого звонка, готовился к нему, но тот все равно застал его врасплох, стал подобием удара, от которого в животе все скручивало до боли в одном невыносимом спазме, но, стиснув зубы, Артур просто слушал. Ему вежливо объяснили, что этот звонок приравнивается к повестке и что его ждут послезавтра в одиннадцать для беседы. В каком он статусе и о чем пойдет речь, пояснять, конечно, никто не собирался.

– Вам все понятно? – спросил сотрудник, опустив все по-настоящему важные формальности.

– Да, – ответил Артур, и голос его не дрогнул.

Он отключил вызов, затянулся, медленно выдохнул, выключил телефон и швырнул его в мусорный бак[3]. После этого вернулся домой – только чтобы забрать ноутбук и два других мобильных, а затем уехать к Кириллу, да так, чтобы из дома больше и не выходить.

Чего хотел от него следственный комитет, он не знал, но версий было немало. У него было три административки – вот уже три причины приехать в СК и подписать бумагу о том, что в следующий раз его будет ждать уголовная статья за «активное участие». Кроме того, его второе задержание было в августе, а всех, кого брали в августе, вызывали в следственный комитет, чтобы провести «беседу», которая для таких «активных участников», как он, могла превратиться в допрос, очередные сутки или еще что похуже.

«Не пойти ли им к черту с этими бумажками?» – думал тогда Артур и просто убегал туда, где, как ему казалось, все поймут правильно.

Месяц назад это казалось временным решением, самым верным и разумным на тот момент. Он ушел туда, где его бы приняли и поняли, а теперь осознавал, что и тут стал неуместен.

От подобных мыслей он сжимал сейчас до боли зубы, стоя в одной майке под ноябрьским ветром. Его трясло от холода, от страха, от гнева, и дышать ровно не получалось.

– Блять, – выругался он и стал рыться по карманам, пытаясь понять, взял ли с собой сигареты.

Они всегда помогали ему справляться с такими приступами дрожи, хотя Артур и обещал себе бросить курить. Сигареты, как и алкоголь, были очевидной кормушкой режима благодаря акцизам, но без них уже не получалось.

«Я так больше не могу», – думал он, доставая мятую пачку сигарет.

Он растянул ее почти на месяц. Только когда начинало по-настоящему трясти, открывал форточку и выкуривал одну прямо так, не выходя на балкон, а ведь до этого лета не курил вовсе.

После первого задержания в июне, после трех суток на Окрестина[4], суда и выхода со штрафом ему предложили сигарету, и он почему-то не смог отказаться, хотя ничего по-настоящему страшного тогда не случилось.

Просто почти трое суток скуки в камере до суда[5] и неприятный осадок от мысли, что все это происходит с ним. Тогда сложно было по-настоящему поверить, что задержание не роняет на него позорную тень. Он понимал, что ни в чем не виновен. Что выйти на улицу и быть частью цепи солидарности было правильным решением, но, как человек, не способный перейти дорогу в неположенном месте, он тогда еще пытался спорить в РУВД и доказывать свою невиновность в суде. Наивный.

Сам факт задержания ему был неприятен, но компания была такая, что чувствовать себя преступником не получалось ни в автозаке, ни в камере. Все свои, такие же идейные, знающие толк в правде.

– В первый раз? – уточнил у него старый друг, что оказался с ним в одной камере.

Артур тогда только вздохнул. Он не первый день был в оппозиции, все понимал, не ждал иной реакции от властей, но ощущение все равно было гадким, словно его окунули в чан с помоями.

– Ты привыкнешь, – пообещал ему тогда тот самый друг. Теперь даже имя его заменялось в голове на ник в телеграме – Мимокрокодил. Он был опытней Артура, немного старше и во всем громче, потому протестная административка для него была уже нормой.

Артуру же было не по себе даже от такого разговора, но он действительно привык настолько, что теперь был готов сесть на много лет, ни о чем не жалея, а тогда даже сигареты казались чем-то постыдным, почти приступным.

С тех пор прошел, казалось, десяток лет, а не полгода. Первое задержание перестало казаться чем-то мерзким. Наоборот, в памяти о трех днях под арестом всплывали только шутки и протестные песни, как будто он провел выходные с друзьями в неудобной гостинице. Ударом оставалось только увольнение.

– Мы государственное учреждение! – заявила ему директор школы. – Мы лучшая гимназия столицы, у нас не может работать правонарушитель!

Артур только глаза закатывал, но писать заявление «по собственному» отказался. Пошел на принцип и получил увольнение по статье за прогул одного дня – понедельника, в который его судили, а затем так торопились отпустить, что вышел он только через пять часов после вынесения[6].

Для школьного учителя увольнение по статье – тоже своего рода приговор. С такой трудовой найти работу, еще и историку, было просто невозможно. Он был никому не нужен со своим дипломом и правдивой историей. Последние деньги уходили на сигареты, а силы – на протест, потому что нынешняя власть не оставляла ему и шанса на нормальную жизнь.

Он должен был бороться за себя и за тех, кто пострадал намного больше. Он должен был курить, чтобы снова спокойно дышать, но в мятой пачке осталась всего одна сигарета и брать ее было страшно.

Остаться без сигарет он боялся сильнее, чем замерзнуть под подъездом от холодного ноябрьского ветра в резиновых тапках на босую ногу.

Только другого способа взять себя в руки и успокоиться, перестать думать про аресты и избиения он не знал, а разум еще услужливо напоминал, что последний избитый умер сегодня, умер пару часов назад.

От этой мысли он почти задыхался, потому хватал сигарету и возился со спичками. Руки дрожали слишком сильно, и он не мог попасть спичкой по дрожащему коробку.

Зажигалкой он перестал пользоваться в сентябре – в СИЗО[7] ведь не будет зажигалок, только спички, и он должен быть к этому готов, потому что его посадят. Рано или поздно.

Его посадят, потому что он сдохнет, но не остановится. Не после всего, что уже произошло. Не после всего того, что он знал и видел.

Его посадят, потому что он не такая крутая шишка, чтобы его убивать.

«Рома тоже не был крутой шишкой», – подумал Артур и наконец-то смог справиться со спичкой.

Та вспыхнула в темноте, проясняя его мысли. Он глубоко вдохнул, медленно и жадно затягиваясь, закрыл глаза и перестал дышать, чтобы потом неспешно выдохнуть.

Дрожь в руках от этого начинала стихать.

Ко второй затяжке он смог без страха посмотреть на мир и даже отступил в сторону, чтобы не мешать людям возвращаться домой.

На него косились крайне неоднозначно, но он не видел смысла на это реагировать. Он знал, что похож на бомжа или на психа, а еще скорее – на психически больного бомжа, но не мог себя заставить даже стряхнуть с одежды муку.

Он знал, что был неправ, что сделал больно той, ради которой вообще есть смысл за что-то бороться, а не лечь прямо тут на тротуаре умирать от голода и переохлаждения. Такая ведь судьба уготована отбросам общества вроде него?

«От меня одни проблемы», – думал он, жадно затягиваясь и в то же время успокаиваясь. По крайней мере, на смену панике приходило чувство вины, и это было не так уж и плохо.

Рука все еще дрожала, но уже не так заметно.

«Какая же я мразь», – говорил он себе и просто смотрел, как тлеет сигарета.

Маша имела полное право на него злиться. Маша могла бы даже выставить его вон, потому что он не способен даже покупки из магазина разобрать.