– Куда вы меня ведете? – подал голос перепуганный старик. – Дворец проконсула в другой стороне!

– Заткнись! – заревел кентурион, и на пленника посыпались удары со всех сторон. Избитого старика приволокли в дубовую рощу, что раскинулась у подножия холма, и бросили к ногам, обутым в офицерские сапоги.

– Что вы натворили? – послышался гневный голос Лонгина. – Я же сказал – привести его, а не забивать до полусмерти.

– Командир, – оправдывался кентурион. – Он не хотел идти, что нам оставалось делать?

– Помогите ему очухаться! – приказал Лонгин. Марка Лентула окатили водой из кожаной фляги, и он очнулся, тотчас взмолившись о пощаде.

– Прошу – не убивайте меня. Я сделаю все, что вы хотите. У меня есть деньги.

– Оставьте нас, – недовольно бросил Лонгин воинам и гневно приказал пленнику: – На колени!

Лентул заплакал.

– На колени, – повторил приказ Лонгин, – или, клянусь Марсом, я убью тебя.

Старик Лентул, охая и хватаясь за побитые бока, подчинился.

«И правда! Отвратительный плешивый старик, – подумал Лонгин, разглядывая стоящего перед ним на коленях Марка Лентула. – И такой лапал мою Кассандру? – незнакомое до сих пор чувство ревности вдруг полоснуло сердце Лонгина, и внутренний голос, который был, возможно, голосом пробудившейся совести, сказал ему: – Ты сам бросил ее в объятья этого гнусного человека».

– На днях ты был у гетеры Кассандры? – вслух спросил Лонгин.

– Я не понимаю.

– Отвечай на вопрос.

– Да. Разве это преступление? В чем вы меня обвиняете?

– Эта женщина обвиняет тебя в том, что ты в годы гражданской войны воевал против великого Кесаря.

– Разве ей можно верить? Она ведь потаскуха, – небрежно бросил Лентул. Лучше б он этого не говорил, потому что Лонгин вдруг пришел в ярость и с размаху ударил его по лицу. Старик качнулся и рухнул наземь.

– За что? – харкая кровью, взвыл он.

– Клянусь всеми богами, я забью тебя до смерти. Признавайся, собака. Ты воевал в армии республиканцев? – громогласно прокричал Лонгин, занося над упавшим стариком смертоносный сапог.

– Не бейте меня, я все скажу, – зарыдал уничиженный старик, закрывая лицо руками.

– Поднимись. Живо. И говори.

– Я воевал за Гая Кесаря, Божественного Юлия при Фарсале, – дрожащим голосом рассказывал Марк Лентул. – Я воевал за Кесаря Октавиана Августа, – да хранят его боги!– при Акции…

– Меня это не волнует! – заревел Лонгин. – Расскажи мне о битве при Филиппах.

– Я ни в чем не виноват. Я просто служил в Сирийском легионе Кесаря, который присягнул в полном составе Гаю Кассию… – рассказчик умолк, и Лонгин погрозил ему кулаком:

– Продолжай. Не испытывай мое терпение.

– Мы долго стояли на холмах вблизи Филипп. Потом было первое сражение. Нас обошли воины Антония. Легионы Кассия обратились в бегство.

– Что случилось с Луцием Кассием в тот день?

– С кем? Ах да. Это тот юный племянник Гая Кассия, которого он сделал легатом. Да, я служил в его легионе…

Лонгин почувствовал, как сердце в груди его забилось часто-часто. Он задрожал от волнения, чего с ним не случалось с давних пор.

– Так вот, – продолжал Марк Лентул, – этот юноша… когда все побежали, выхватил орла из рук бегущего знаменосца и бросился с ним на врага, должно быть, чтобы увлечь за собой воинов и остановить бегство. Я тогда служил в кентурии Квинта Педия. Наш командир, вдохновленный храбростью легата, вскочил на коня и увлек за собою всех нас. Правда, мы пришли на помощь слишком поздно, – Луций Кассий, проткнутый копьем, был уже мертв… Но орла мы отбили у врага. В тот день мы захватили три неприятельских орла, не потеряв ни одного своего. Это была победа. Но Гай Кассий почему-то покончил с собой, а его легионы затем влились в армию Брута…

Старик Лентул окончил свой рассказ. Лонгин молчал. Он представил себе, как умер его отец, и из глаз его хлынули слезы. Слезы излились из него, и он почувствовал какую-то легкость внутри себя. С этим чувством он устремился из рощи, забыв о старике, а тот в страхе прокричал:

– Что будет со мной?

Лонгин остановился, обернулся и спокойно проговорил:

– Возвращайся в свой дом, старик, сиди там тише воды, ниже травы. И если ты кому-нибудь проговоришься о том, что здесь случилось, пеняй на себя. Я тебя из-под земли достану…

На рассвете Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму.

– Все спокойно? – спросил он у кентуриона, который подошел к нему с докладом о прошедшей ночи.

– Какую-то потаскуху в бедняцком квартале убили. Я распорядился насчет тела. А в целом обошлось без происшествий, – отчитался перед трибуном кентурион.

Лонгин, погруженный в размышления, прошел через двор и, не глядя на солдат, приветствующих своего командира, нырнул во флигель. Слуга, разбуженный шагами, поднялся с постели и, протирая глаза спросонья, осведомился:

– Не желает ли господин завтракать?

– Я не голоден. Принеси-ка мне пергамент и чернила, – приказал Лонгин и, когда это было исполнено, сел за стол и начал писать латинскими буквами: «Дорогая мама. У нас все по-прежнему. Скучная и унылая гарнизонная жизнь. Но только что я получил от одного человека сведения, которые, наконец-то, проливают свет на судьбу моего несчастного отца…»

Он закончил письмо, свернул пергамент в трубку и запечатал его горячим свечным воском.

– Александр, – подозвал он слугу-грека, – тотчас же отправляйся в Каппадокию на виллу моей матери.

Спустя неделю хозяйка виллы, женщина в летах, но с моложавым печальным лицом, рыдая, прочла это письмо. Потом она вытерла слезы и велела служанке принести темное траурное платье…

***

Когда трибун первой когорты VI Железного легиона Гай Кассий Лонгин вернулся в казарму после своих ночных похождений, наместник римской провинции Сирия Публий Квинтилий Вар спал как убитый на шелковых постелях за узорчатым балдахином в спальне дворца Селевкидов. Слуги, осторожно ступая, прислушивались к мощному храпу, который доносился из приоткрытой двери.

Шесть часов спустя внезапно стало тихо, и раб с кувшином в руках вошел в спальню, приветствуя своего господина. Квинтилий Вар потягивался, словно ленивый разжиревший кот. Это был еще не старый человек, правда, с обрюзгшим лицом и плешью на голове. Он нехотя сбросил с себя теплое одеяло, сунул ноги в заботливо подставленные сандалии, поднялся с роскошного золотого ложа, застеленного мягким пуховым матрасом, и подошел к умывальнице.

– Есть срочные дела? – спросил Вар у слуги, который поливал ему на руки. И тотчас привычно крякнул от удовольствия, ощутив бодрящее прикосновение ключевой воды к своему лицу.

– Прибыл человек из Иудеи с важным донесением, – сообщил слуга.

– Из Иудеи? Стало быть, можно не сбривать эту козлиную бородку? – усмехнулся Вар, глядя на себя в зеркало из сирийского стекла. – Моя тога готова?

– Да, мой господин. Каждая складка на своем месте. Не желаете ли прежде отобедать?

– Сначала – дела, потом баня, а после – все остальное, – весело улыбнулся Квинтилий Вар. Слуги осторожно принесли тогу и еще долго облачали в нее своего господина.

Наместник принимал посетителей в огромном парадном зале дворца, обрамленном колоннами коринфского ордера, с золотыми барельефами на стенах, прославляющими подвиги Александра Македонского, и с маленьким отделанным мрамором бассейном, в котором резвились золотые рыбки. Квинтилий Вар прошел по мозаичному полу и поднялся на возвышение, справа от которого на высоком помосте покоилось величественное мраморное изваяние Кесаря Августа. Наместник опустился в курульное кресло и подал знак рукой. Вскоре пред ним предстал человек, одетый в дорожную хламиду. Вар тотчас узнал в нем одного из царедворцев Ирода, – грека Птолемея, теперь состоявшего на службе у его старшего сына – Архелая.

Птолемей низко кланялся и приветствовал римского наместника. При этом он не скупился на льстивые слова:

– Да здравствует проконсул Сирии Публий Квинтилий Вар, достойный сын великого Рима! Да хранят тебя и твое семейство олимпийские боги. Да будет всегда милостив к тебе великий Кесарь!