Глеб не знал, с чего начать.

Что говорить?

Небольшого роста, хрупкая, с необычайно прямой осанкой хозяйка дома спокойно продолжала своё дело. Лицо её было светлым, испещрённым глубокими морщинами. Глебу она почему-то нравилась.

«Сколько ей лет? Семьдесят, восемьдесят?» – гадал он.

Ещё через минуту Прокофьевна отложила толкушку и сказала:

− Снадобье дам тебе завтра, сегодня ты должен поспать. Иди на двор, там направо сарай, поднимись по лестнице, сено сухое. Ложись. Утром разбужу.

Мягкие, но уверенные распоряжения Прокофьевны Глеба не убедили:

− Мне снотворное нужно. Я без него не засну.

Глаза женщины зажглись улыбкой:

− Иди, милый, ложись. Обо всем остальном завтра беспокоиться станем. Успеется.

И Глеб решил не сопротивляться.

Да и к чёрту, мне терять нечего! Если она думает, что я смогу уснуть, я готов попробовать.

Чем-то эта старая женщина его подкупала. В её глазах он видел искренность. Он не чувствовал в них лукавства «продавца веры».

Глеб зашёл в большой деревянный сарай. Прикрыл за собой высокую створку двери и с минуту постоял, давая глазам привыкнуть к сумеркам. Потом увидел ведущую под крышу лестницу. Забрался по добротно сколоченным деревянным ступеням и улёгся. Сено было колким и душистым.

Через щели в стенах проникали редкие лучи солнца. В их призрачном свете задумчиво танцевали пылинки. Глеб думал: «Что же сделать, чтобы избавиться от воспоминаний хотя бы на время?». Со смерти Киры прошло больше полугода, но для него ничего не поменялось. Впрочем, нет, кое-что изменилось. Он больше не ждал, что она вот-вот войдёт в дверь. Или что он проснётся утром, а она тихо дышит рядом, и длинные светлые волосы, вот такого же цвета, как эта солома, рассыпаны по его плечу.

Глеб смотрел на подсвеченные соломенные стебельки, а ледяная ладонь, которая сжимала его сердце вот уже долгое время, неожиданно отпустила. Золото соломы напоминало ему о единственной женщине, которую он любил. Он думал о её глазах цвета жжёного сахара. Таких живых и полных света.

Время остановилось, и Глеб почувствовал на лбу лёгкую Кирину ладонь. Она успокаивала его своей прохладой. А её запах он бы узнал и в следующей жизни. И в этот раз его это не пугало, а наоборот, убаюкивало. Глеб закрыл глаза и почувствовал, как жена гладит его по лбу, по отросшим волосам, как целует прикрытые веки. Он слышал её шёпот:

− Спи, любимый, спи. Я побуду рядом… спи…

***

Глеб тряхнул головой и залпом допил остатки чая.

Довольно воспоминаний! Прокофьевну нужно снова везти.

Только после двух чашек Глеб почувствовал прилив энергии. Он знал, что после бессонной ночи у постели больной это эффект временный, и потому решил поездку не откладывать.

Солнце стояло в зените. Машина поднимала пыль и качала носом по ухабистой грунтовке. Глеб устало щурил глаза и старался не поддаваться укачивающему ритму.

Прокофьевны дома не оказалось. От соседки Глеб узнал, что «лекарка ушла в лес, а когда вернется, не сказала». Не оставалось ничего, как сесть на лавку возле забора и ждать.

Прождал Глеб около получаса, на душе было неспокойно.

А что, если Вера проснётся? Испугается. Нужно было ей записку оставить.

А что, если ей хуже станет? Принесла нелёгкая забот мне на голову.

Мимо проходил Василий Тимофеевич, местный пасечник. Увидел Глеба, подсел на край скамейки. Чинно раскурил папиросу. Глеба уже давно не удивляла простота и размеренность деревенской жизни. Тут не принято проходить мимо, уткнувшись усталым взглядом под ноги. Напротив, каждый поприветствует и остановится перекинуться словечком-другим.

− Ну и лето нынче стоит, − проговорил, наконец, Тимофеич и, чтобы выразить всю силу своего неодобрения, громко поцокал языком.

− Да-а, жарко…− нашёлся Глеб, внимательно разглядывая свои сцепленные в замок пальцы.

Что Глебу нравилось в деревенском общении, так это то, что как бы немногословно оно ни протекало, никто никогда тебя не заподозрит в нежелании говорить. Глеб мог бы просто хмыкнуть или вообще промолчать, и Тимофеич, скорее всего, воспринял бы это как вполне приемлемое течение диалога.

− Прокофьевну ждёшь? – спросил старик.

− Жду, – ответил Глеб.

Тимофеич снова замолчал. Курил он со вкусом, на каждой затяжке прикрывал глаза и втягивал вислые, поросшие седой щетиной щёки так глубоко, что казалось, у него совсем не осталось зубов. А когда докурил, то добавил к немногословной беседе:

− Дождёшься, передай, чтоб ко мне зашла. Я ей соты приготовил, она просила.

На этих словах пасечник бросил серый обмокший окурок под лавку. Деловито вдавил его носком резинового сапога. Задумчиво оглядел тщательность захоронения и поднялся со скамьи. Уже развернулся, чтобы уходить, но добавил:

− Ну, бывай, Глеб. Ты Прокофьевне-то передай, что наказал. Не забудь.

− Передам. Бывай, Тимофеич.

Заложив за спину руки и прихрамывая Тимофеич отправился дальше. Глеб долго смотрел старику в спину, пока тот не скрылся за поворотом пыльной дороги. А спустя четверть часа из-за поворота показалась Прокофьевна. Она несла перекинутые через плечо плетёные корзины.

Глеб пошёл ей навстречу.

− Здравствуй, Прокофьевна! Снова я к тебе, − поздоровался он, и забрал у знахарки на удивление увесистые корзины.

− Здравствуй, Глебушка. Идём, только сборы занесём.

Глеб едва поставил корзины в сенях, как Прокофьевна уже выходила с большой кожаной сумкой в руках. Глеб улыбнулся.

Такая миниатюрная, а тут этот огромный фельдшерский чемодан прошлого века.

Дорога обратно на станцию показалась Глебу короче. Прокофьевна сидела задумавшись. Глеб вспомнил просьбу пасечника.

− Тимофеич просил передать, что соты готовы.

− Зайду завтра, − рассеянно ответила Прокофьевна и снова погрузилась в свои мысли.

Глеб оставил её в покое. Ему тоже было о чём подумать в дороге.

На станции Глеб вытащил чемодан и пошёл к дому. Навстречу, радостно виляя хвостом, выбежал рыжий пёс. Выражение хитрой, почти лисьей морды удивительно напоминало улыбку. Глеб потрепал пса за уши и завернул за угол дома. Он и не заметил, что Прокофьевна отстала.

Прокофьевна

Прокофьевна вышла из машины, но за Глебом идти не спешила. Она остановилась на краю раскинувшегося за станцией поросшего полынью пустыря.

Полынь в цвету. А пахнет как…

Она глубоко вдохнула свежий и вопреки названию совсем не горький запах травы.

Когда-то давно, когда Прокофьевна была совсем девчушкой, на этом месте было только бескрайнее полынное поле да лес по другую сторону. Между ними змейкой серебрилась тонкая лента рельс. Всё остальное пришло позже, приросло на старую канву. Потом на старой станции появился Глеб. Он поселился здесь и стал частью поля и леса, частью деревенской жизни.

Прокофьевна привыкла прислушиваться к своему внутреннему голосу. Она всегда знала, что ей дан особый дар. С детства он выделял её среди других детей. И, как ни противоречило это книгам или поверьям, ей не нужно было принимать свой дар или им овладевать. Он изначально был eё частью, пользоваться им для неё было также естественно, как естественно здоровому человеку пользоваться руками или ногами.

Впрочем, дело было не в одном только даре. Многому молодую знахарку научили бабка и матушка. Бабка Прокофьевны была прирождённой травницей, рецепты ей приходили по наитию, из ниоткуда. Как они рождались в её голове, никто не мог сказать. То ли из знаний прошлых поколений, то ли просто из переплетения снов и мыслей. А возможно, они были посланы ей оттуда, где кто-то заботился о страждущих и нуждающихся в помощи? Даже сегодня Прокофьевна затруднялась ответить на этот вопрос.

Она вообще значительно меньше верила в сверхъестественное, чем те люди, которые обращались к ней за помощью. И всё же у Прокофьевны был свой набор убеждений. Она твёрдо верила, что людские встречи не происходят просто так. Верила, что каждая встреча на этом свете для чего-то нужна, и ни один человек не встречается в твоей жизни без какого-то умысла. Ты можешь с первого мгновения распознать или же, напротив, до конца жизни так и не понять, для чего человек был тебе послан. Это уж как повезёт. Однако Прокофьевна была убеждена: все встречи имеют своё значение.