Видно, своему желанию Глебушка удивился не меньше моего. Но вряд ли ты в этом признаешься, не так ли, мой хороший?

Именно по выражению его лица Прокофьевна и поняла, что Глеб не просто присел на крыльце передохнуть.

Возможно, ему становится интересно: откуда взялась эта женщина, куда ехала, почему никого не известила, когда оказалась на станции больной.

Прокофьевна глянула на сосредоточенное лицо Глеба. Не отрывая взгляда от дороги, он спросил:

− Ну, что замыслила? – и, не удержавшись, тоже улыбнулся.

− Ничего не замыслила. Раздумываю о Вере, − призналась Прокофьевна.

− Вот оно как, − тихо пробормотал Глеб и снова замолчал.

До поворота на Молоковку Прокофьевна всё раздумывала о том, как замысловато повторяется история. Сегодня они с Глебом помогают попавшей в беду Вере. А Верины глаза напоминают ей другого человека, которого также привёз сюда поезд и которому тоже нужна была помощь.

Вера

Вера проснулась рано. В окно доносились весёлые птичьи трели. Занавески сникли без движения, а в щель между ними пробивалось яркое солнце. С каждым днём Вера чувствовала себя лучше. Её силы медленно, но восстанавливались. В детстве Вера почти не болела. И сейчас она удивлялась тому, сколько времени нужно организму для восстановления после тяжёлой болезни. Она не просто медленно приходила в себя, но любое, даже самое малое изменение к лучшему занимало дни. Сначала было тяжело спускать с кровати ноги. Невозможно было самой переодеться или же дойти до туалета. Но постепенно она крепла и уже могла совершать маленькие путешествия до уборной или в кухню самостоятельно, не боясь упасть в обморок от слабости.

Вера решила, что сегодня спросит у Глеба, где на станции можно помыться. Прошло полных три недели с момента вынужденной остановки поезда. За это время Вере удавалось кое-как умываться, используя раковину в уборной. Но ванной комнаты она в доме не видела.

Вера наклонилась, чтобы взять из сумки свежее бельё. До сих пор она пользовалась просторной ситцевой рубахой, которую, как она узнала, принесла Прокофьевна. Синий халат в незабудках появился оттуда же. Пока Вера доставала из-под кровати сумку, на лбу выступила испарина.

Вера открыла сумку, чтобы найти свежую смену белья. «Вот и вся моя жизнь. Всё, что я смогла увезти с собой», − с грустной иронией подумала она о своих пожитках. Сумка была самая большая, что нашлась в их с мужем доме. И всё же это была лишь одна сумка. Немного одежды, «iPоd», два альбома с фотографиями, редкая пластинка, подаренная Павлом Афанасьевичем на окончание музыкальной школы.

Вера закончила полную программу музыкалки всего за четыре года, но к тому времени директор Дворца культуры её матерью был уже позабыт. София к этому времени сменила не одного поклонника. Однако Павел Афанасьевич из жизни Верочки не исчез. Он продолжал поддерживать её музыкальное образование и чаще, чем сама София, появлялся на концертах и выступлениях. Частенько, когда Вера выходила на сцену школьного актового зала в строгом чёрном платье с белым кружевным воротничком, из первого ряда ей улыбались три самых близких человека – бабуля, деда и Павел Афанасьевич. Когда же она сдала выпускные экзамены, Павел Афанасьевич официально пригласил их с мамой в ресторан отпраздновать.

София в ресторан идти отказалась, но дочери разрешила. И вот они с Павлом Афанасьевичем сидели за празднично убранным столом. Белоснежные скатерти и блеск натёртого стекла заставляли Верины глаза светиться радостным возбуждением. Её улыбка отражалась в умных и добрых глазах Павла Афанасьевича. За последние пару лет он заметно постарел. Лучиками морщинки разбегались от уголков его глаз, заставляя Веру гадать в душе, чем она заслужила этого человека в своей жизни.

Всё ещё улыбаясь, Павел Афанасьевич спросил:

− А знаешь, Верушка, какое самое большое счастье принесла мне твоя мама?

Вера замерла со своим первым бокалом шампанского в руке и подняла на наставника вопросительный взгляд.

− Она подарила мне тебя. Девочку, с которой я смог разделить свою страсть к музыке. Прекрасный подарок…

Вера не знала, что ему на это ответить. Опустила глаза и сдерживала слёзы, не смея сказать, как она благодарна ему за всё, что он для неё сделал.

В тот день он подарил ей редкую запись Орнетта Коулмана. Уже более десяти лет Вера ни разу пластинку не ставила. Тем не менее маэстро Коулман и его «Одинокая женщина» до сих пор трогали в ней те самые детские струны и дарили воспоминания о Павле Афанасьевиче − человеке исключительной доброты и широкого сердца. Вера достала пластинку из футляра. Чехол выцвел и истёрся, но это, несомненно, было воспоминание, которое Вера не могла оставить в прошлом. И из огромной коллекции, которая занимала в их с мужем квартире целую стену, она взяла одну лишь эту пластинку.

Вера посмотрела на пластиковый футляр, и вдруг почувствовала непреодолимое желание услышать именно эту мелодию. Проигрывателя для пластинок, разумеется, под рукой не было. Поэтому она достала из сумки iPod и, быстро перелистав выбор, запустила нужный трек. Надела наушники, и музыка растеклась вокруг неё и наполнила звуком светлую полупустую комнату.

Когда в дверях появился Глеб, Вера сидела на кровати с закрытыми глазами. Она слушала музыку и ничего вокруг не замечала.

Глеб

Глеб проходил по коридору. Он думал, что Вера ещё спит. Времени было от силы семь утра. Но даже зная, что ещё рано, он остановился около её двери. Ожидая услышать тишину, он удивился доносящемуся из-за двери лёгкому дробному стуку. Глеб приоткрыл дверь и замер, увидев странную картину. Вера сидела на кровати, свесив ноги. Её глаза были прикрыты, а голова откинута назад. На коленях громоздилась сумка. В руках Вера держала плоскую коробку, по которой она постукивала, выбивая неровный, но гипнотизирующий ритм. Бит усиливался постукиванием ноги по полу. Мягкое тум-тум ногой – и более резкое − тутс… ту-ту-ту-тутс… ту-ту-ту-тутс − костяшками пальцев по пластику. Как ни странно, получалось что-то довольно звучное.

Глеб осознавал странность ситуации, Вера его не замечала. Она даже не слышала, как он приоткрыл дверь. Он чувствовал, что вторгается во что-то очень личное, но в то же время ему хотелось понять, что происходит. Он стоял в дверях и ждал, какое же из двух чувств возьмет в нём верх.

Глеб уже хотел закрыть дверь, как вдруг понял, что не хочет и не может этого сделать. Он видел белые проводки наушников, бегущие по Вериной шее, и ему хотелось знать, что же такое она слушает. К чему все эти ту-ту-ту-тутс, туп-туп-туп.

Глеб решился. Он громко постучал в дверь, чтобы привлечь внимание, и вошёл в комнату. Постукивание прервалось, Вера медленно сфокусировала свой взгляд на его фигуре. Секунду она смотрела на него, словно не понимая, кто он, где она и что вообще происходит. Наконец смущённо улыбнулась и поздоровалась:

− Доброе утро.

Её голос был по-утреннему хрипловат.

− Доброе, − ответил Глеб. − Меня привлек стук.

− Извини, я заслушалась. Одна старая композиция. Ритм рваный, но такой завораживающий, что я не удержалась саккомпанировать, − на этих словах она снова по-детски застенчиво улыбнулась.

Неожиданно для самого себя Глеб уже стоял около кровати. Вера предложила ему один наушник.

− Хочешь послушать? – спросила она.

Любопытство победило. Глеб сел рядом с Верой. Она поправила сползавшую на бок сумку и обняла её обеими руками. Глеб сунул наушник в ухо, а Вера поставила ему мелодию.

Сначала была тишина. Не такая, как при записи в студии. Тишина, когда в зале сотни людей, но все замерли. Слышно, как кто-то нетерпеливо пошевелился в кресле, кто-то кашлянул, на сцене музыкант подошёл к инструменту. Его шаги глухие, но явно различимые на записи.

И лишь потом зазвучала музыка.

Вступили струнные. Какое-то время они переговаривались только между собой. Потом подключились ударные. Тарелки, насколько мог понять Глеб. И только полминуты спустя вкрадчиво начал свой капризный монолог саксофон. Глеб смотрел на сложенные на коленях ладони, и ему отчаянно хотелось заполучить второй наушник, который по-прежнему был в ухе Веры. Он поднял на неё вопросительный взгляд, но Вера мягко сказала: