Хенсон отдернул шторы. Возле камина – темная, давно подсохшая лужа, откуда тянулся дугообразный след, ведущий к откинутому с пола ковру. Да, она помнила, как поскользнулась в отцовской крови. Девушка отвернулась, и тут ей в глаза бросились бурые брызги на ручке кресла.

Шток сначала прострелил Мейеру колено. Говорят, это самая болезненная рана, которую только может причинить пуля. Возможно, полковник действительно был не прочь превратить старика в инвалида, но, скорее всего, он просто хотел развязать ему язык. И в этот момент ворвалась Эсфирь. Сбив девушку в подпол, Шток выстрелил ей вслед три раза. Первая пуля просто чиркнула по ребру и расплющилась о бетонную стяжку. Вторая пробила левую грудь у основания и вышла, вырвав кусок мяса чуть ниже подмышки. («Можете считать это просто глубоким порезом», – так сказал ей хирург, зашивая зияющую прореху.) Третья же пуля едва не задела легкое, однако развернулась вверх и, не причинив сколько-нибудь серьезных повреждений, засела прямо за ключицей. Врачи выдвинули гипотезу, что пуля, вероятно, столкнулась с пластиковой пряжкой на бретельке лифчика, если эта пряжка вошла в рану так глубоко, что хирурги ее заметили в самый последний момент. Впрочем, после изучения рентгенограмм их больше стала волновать шишка на голове от удара о бетонный пол, нежели огнестрельные раны пациентки. «Стрельба – все равно что риэлторский бизнес, – любил говаривать ее инструктор по огневой подготовке. – Все дело в том, чтобы удачно попасть в правильную точку».

Пока чикагская полиция возилась с решеткой на парадном крыльце, Шток «успокоил» Мейера двумя выстрелами в лицо и бежал через черный ход. Если бы не подростки, игравшие неподалеку в соке и обратившие внимание на пальбу, Шток вполне мог спуститься в подвал, проверить девушку и, выяснив, что она просто потеряла сознание, добить ее. После чего вернуться к Мейеру и под пытками выжать из него сведения про ту самую таинственную вещицу.

Опасливо переступая через засохшие потеки крови, Хенсон проверил все распоротые диванные подушки, он по очереди мял их и прощупывал. Затем, поставив диван обратно на ножки, пошарил во всех его щелях, откуда извлек кусок газеты, начатый кроссворд, кое-какую мелочь и красную расческу с надписью «Пеп Бойс». Эсфирь тем временем крутила в руках керамическую фигурку молочницы, которую, должно быть, смахнули с серванта или кофейного столика. Статуэтка, как выяснилось, потеряла свое голубенькое ведерко. Из пары подсвечников, которыми обычно украшают каминную полку, на месте остался только один. Впрочем, металл на поверку оказался дешевеньким, напоминавшим свинец с каким-то серебристым покрытием. Ничего ценного. В углублении на дне тоже пусто.

Кое-какие вещи были брошены возле батареи парового отопления: обгрызенная пепельница с небоскребом, книжечка льготных купонов для супермаркета и менора – солидная штуковина, вовсе не из дутой бронзы, хотя один стебель недавно погнут. В месте изгиба образовалась трещина, обнажив чистый металлический излом. Никаких тайных отделений или секретных ящичков не нашлось, хотя на основании Эсфирь различила клеймо и выгравированную надпись – «Штайниц, Ним».

Она уже собиралась отложить ее в сторону, как в голове пронеслась мысль: «Менора. С юга Франции». Уж не очередное ли доказательство, что Мейер в действительности был Мейербером? Мог ли он оказаться настолько хладнокровным, что держал у себя менору, отнятую у одной из своих жертв? Психопаты, к примеру, частенько хранят трофеи и сувениры, напоминающие об их «подвигах». Скажем, он мог иногда поглядывать на нее, гладить и ностальгировать о том времени, когда обладал властью над людьми, мог избить кого угодно или отправить на верную смерть. Словно издеваясь, эта менора свидетельствовала о его якобы свойстве, попутно прикрывая истинное лицо предателя. Своего рода извращенная шутка, если он на самом деле Мейербер. А если он был просто Сэмюелем Мейером, беженцем, то менора могла просто служить символом его веры. Эсфирь отставила священный подсвечник на подоконник, пообещав себе, что захватит его с собой.

Хенсон тем временем пролистывал журналы, оказавшиеся под опрокинутым телевизором.

– «Доктор Элайджа Уинстон», «Чарльз Голдман, доктор медицины». – Он взглянул на Эсфирь. – Так, так. Мейер потихоньку таскал журналы из офисов частнопрактикующих врачей. Может, они смогут рассказать о нем побольше?

Девушка чуть было не бросилась на защиту доброго имени отца, но тут же спохватилась. В самом деле, зачем? Кем он был, ее отец? Так ничего и не ответив, она просто нагнулась, чтобы получше разглядеть валявшееся на полу групповое фото. Стекло разбито, рамка разломана. Она осмотрела стены, отыскивая то место, где раньше висел этот снимок, затем нагнулась вновь и осторожно вынула стеклянные осколки.

– «Чикаго Кабс 1929», – прочитала она. – «Национальная лига чемпионов».

– Давненько я не слышал, чтобы они были хоть какими-то чемпионами, – отозвался Хенсон, светя крошечным фонариком внутрь задней стенки телевизора.

– Карл Драйвер Кинг, – принялась она перечислять. – Спайдер Вудспрайт. Эрнст Браун.

– Да уж, колоритные имена носили бейсболисты в те годы, – заметил Хенсон. Он тоже поднял с пола разбитую рамку, на этот раз с гравюрой, изображавшей утят в камышовых зарослях. – Старый добрый бейсбол. Сочные клички. «Лис». «Паук». «Кочерыжка».

На тыльной стороне фотографии можно было видеть столбик из пары дюжин номеров, записанных неровным почерком. В каждой строчке по три, а иногда и четыре буквы, после которых следовали три цифры.

– Что вы об этом думаете? – спросила девушка. Хенсон бросил взгляд на записи.

– Рейтинги-то? Обычное дело.

– Рейтинги?

– Результативность биттера в бейсболе, – пояснил он, показывая на один из номеров. – Один двенадцать. Слабовато будет. Хм-м. «Пять – семнадцать»?

– Здесь буковка «п» в начале. И еще в двух местах.

– А! Это, скорее всего, рейтинг питчера по серии иннингов. «П» как раз и значит «питчер». А у биттера «пять – семнадцать» быть не может по определению. Впрочем, так себе результатик. Держу пари, этого парня потом на кого-то обменяли.

– А вам не кажется, что это может быть какой-то шифр? Банковский счет или что-то подобное?

Эсфирь погладила лицевую и тыльную сторону фотографии, чтобы проверить на ощупь, не вложено ли что-нибудь между снимком и картонной подложкой.

– Если хотите, оставьте ее себе, – предложил Хенсон, – хотя лично мне это кажется обычной статистикой. Бейсбольные фанаты всю жизнь сходят с ума от статистики. А номерки мы потом проверим.

Хенсона, похоже, гораздо больше интересовала поднятая с пола гравюра. Прищурив глаз, он разглядывал изображение камышей.

– Вам никогда не встречались рисунки Эла Хиршвельда? Он в каждой своей работе прятал имя жены… Или дочери? В общем, некая Нина.

Девушка кивнула, хотя и не поняла, о чем он толкует. Она положила снимок с командой «Чикаго Кабс» на батарею, а сверху накрыла менорой.

– Он разбил все, что только можно разбить.

– Вообще-то, вы могли бы и продать кое-какие вещи.

– Я? Черта с два! Да будь они хоть с иголочки, все равно не стану марать руки!

Она с такой яростью все это выпалила, что Хенсон даже вздрогнул. Эсфирь пару секунд мрачно разглядывала плинтус, потом нагнулась и из-под батареи вытащила пыльную мышеловку с кусочком давно засохшей приманки. Да, теперь все принадлежит ей. Вот что хотел ей дать Сэмюель Мейер. Наследство из дешевой мебели. Заскорузлого сыра. Наследство из предательства.

Девушке вспомнилось, как часто мать говорила ей, зло прищурив глаза, что худший из людей тот, кто предает своих. Такое обобщение в действительности относилось по большей части к Мейеру, однако до сих пор ей казалось, что Роза подразумевала предательство жены и дочери. А теперь? Неужели матери было известно истинное лицо Сэмюеля Мейера? У нее не хватило сил сообщить об этом властям? Или она молчала ради дочери?

– Пойду посмотрю в задней части дома, – сказала Эсфирь.