При нем ехала не то жена, не то сиделка. За обедом она повязывала ему огромный фартук, будто ребенку. И жаловалась, что еда становится как будто бы все дряннее и дряннее на вкус.

– Сын Андреева снова музыку слушает, – сообщил Исаев Конюшину, возвращаясь на место.

– Ох уж этот Андреев, – скривился Конюшин. – Уж сколько едем, а он все носится со своей ядерной войной.

– Да уж, ссыкун еще тот, – согласился Исаев, – паникер. Сколько я ему говорил: «Если там, за пределами нашей трубы, уже повзрывалось, то мы бы это почувствовали».

– А он что?

– Да ты и сам знаешь, что он. «Труба, – говорит, – у нас свинцовая. С включением вольфрама. Защищает от гамма-лучей».

– Ха-ха, – развеселился Конюшин. – А от альфа-лучей его что защищает? Полиэтилен?

– А при чем здесь полиэтилен?

– Так он под трусы подкладывает. Чтобы радиация к причинному месту не подобралась.

– Может, не зря. Его жена, говорят, беременна, – с некоторой завистью заметил Исаев.

– Ну и правильно. Надо же нам здесь как-то продолжать человеческий род, – кивнул Конюшин.

– Между прочим, у Ноя в ковчеге вообще не было детей.

– Скажу тебе больше, дружище. Ноева ковчега тоже не было.

– Ну как же, – снова обиделся Исаев. – А глинистый слой в культурных пластах? У Евфрата. А кости животных высоко в горах? Причем самых разных. Львы, козы, ящерицы. Их находят на всех континентах. Они прятались от потопа, карабкались по скалам как могли. А китайский язык?

– Что «китайский язык»? – не понял Конюшин.

– Ты знаешь, как у них строится слово «корабль»? Из трех иероглифов. «Лодка», «восемь» и «рот». То есть восемь ртов, восемь пассажиров, переживших потоп. Ной, его супруга и три сына с женами. Так и получается – восемь.

– Ну и что? – пожал плечами Конюшин. – Пойдем лучше выпьем.

Они отстегнули ремни и, покачиваясь, направились к ресторану. Поезд подпрыгивал на вакуумной подушке и, левитируя, несся внутри трубы, обгоняя звук, вспарывая остроносым беспилотным концом разреженный воздух.

Исаев и Конюшин прошли через спальный вагон. Одно купе было переделано в часовню, и на двери его был наклеен вырезанный из картонки крест. Кажется, часовня завелась вскоре после того, как один из пассажиров сошел с ума, а следом захотел сойти еще и с поезда. Это был популярный в прошлом журналист, вылетевший в трубу после внезапного сокращения.

– Мы перерезали пуповину, – причитал он, блуждая по вагонам. – Россия, она рядом, в паре метров от нас! Но мы не видим ее! Мы не слышим ее! Мы добровольно изгнали себя из жизни. Мы внутренние эмигранты.

Его слушал только старик с шахматами, остальные старались не замечать, словно пьянчужку, справляющего нужду на улице. Кончилось тем, что журналист удавился в своем купе. Впрочем, ходили слухи, что ему помог сосед – Андреев. Потому что до самого инцидента Андреев бесился и шипел по углам, что спятивший журналист в своем стремлении вырваться из поезда разгерметизирует состав и всех угробит. Тело тем не менее отмолили своими силами и отправили в морозильный вагон-усыпальницу.

Спустя несколько лет усопла и мать девушки-подпольщицы. Никто так и не понял, отчего она умерла, но грешили на лимон, расцветший в зимнем саду в углу вагона-ресторана. Несчастная отекла и раздулась. Медсестра-проводница вынесла приговор: сезонная аллергия. Но антигистаминные не спасли. Потом скончался молчаливый повар. Помехи в кардиостимуляторе. Не вынес сильного магнитного поля.

Впрочем, что в точности означало «потом», «давно» и «недавно», никто не знал. За датами следили сначала по электронным календарям, но в какой-то момент приборы и телефоны начали разниться в показаниях. Андреев тогда предложил считать время по количеству остановок. Пулей долетев до Владивостока, поезд замирал на полминуты и вдруг кидался в обратную сторону. Через несколько часов примчавшись в Москву, он во весь опор удирал обратно. Но попробуй отследи все такие остановки. О долготе путешествия судили по детям Андреева. В момент посадки на рейс его сын-подросток умещался на правой отцовской руке. Сейчас он вымахал до потолка и жалко сутулился, как будто стесняясь своего роста.

– Я давно твержу, что мы внутри вечного маятника, – сказал Конюшин, когда они с Исаевым уселись за стол у цифрового окна, в котором сквозь струи ненастоящего дождя светило невсамделишное солнце. – Перпетум мобиле.

– А я бы сказал, что мы на том свете. Ну какая разница, живы мы или нет, если не знаем, что там, за пределом трубы?

– Возможно, Андреев прав и, наоборот, только мы как раз и живы. А все, что снаружи, быльем поросло.

– Нет-нет. Мне кажется, что там все наладилось. 2024-й по всем нашим подсчетам давно миновал, все образумилось. Другие люди, другая страна, другие законы. Может, и нас спасут. Остановят, выведут…

Конюшин посмотрел на размечтавшегося Исаева и расхохотался. Распустил волосы и завязал их узелком на макушке, как японец.

– Ты же знаешь, что наш поезд движется вечно. Его остановит только мощный подрыв эстакады. И тогда нам хана.

– А если холодильник заполнится до отказа? Лет через сорок? Куда нас дети Андреева денут? – спросил Исаев, хмурясь упрямо.

Но тут в вагон вошла худая девушка и подсела к ним за столик.

– Все по купешкам сидят, – сказала она. – Скучно очень. Можно я с вами побуду?

Исаев вдруг расцвел, обмяк и протянул ей пухлую ладошку:

– Значит, не обижаешься? Не обижаешься? А мы решили, ты нас испугалась. А мы ж плохого не сделаем.

Прихромавшая проводница шмякнула на стол три стакана в железных подстаканниках.

– Я коньяком заправила, – хвастливо сообщила она.

– Спасибо, Танюша, – похвалил ее Конюшин. – Ну что, давайте за путешествие?

Они чокнулись. Таежный пейзаж за окном сменился на ослепительно сиявшую реку. Левый берег удалялся. Воды становилось все больше, и наконец она покрыла все.

Родился в 1970 году в Калининграде. В 1993 году окончил факультет журналистики Санкт-Петербургского государственного университета. Работал в газете «Вечерний Петербург». Автор ряда интервью с художниками и коллекционерами ленинградского андеграунда.

Публиковался в журналах «Нижний Новгород», «Волга», «Дальний Восток», «Южная Звезда», «Белая скала», «Перископ», «Традиции&Авангард» и других изданиях. Лауреат премии имени А. Куприна (2020). Живет в Калининграде.

Погожим сентябрьским вечером Борис Францевич Бауман – активный деятель культурной автономии российских немцев Калининграда – заблаговременно выехал в аэропорт встречать давнего друга по Ленинградскому политеху. Карла Гофмана он не видел с конца незабвенных 90-х. К старосте курса, летевшему на Балтику из Алма-Аты, у Бориса Францевича имелось важное дело. С недавних пор он задался целью женить непутевого сына.

Семья Гофманов засиделась вдали от исторической родины. Несколько миграционных волн омыли немецкую брусчатку Калининграда и растворились в плодородных землях фатерланда, а Карл Гофман продолжал безвылазно сидеть в шахтерской Караганде. И только Виктор, его младший брат, пустивший прочные корни в Нижней Саксонии, усилием воли вытащил из гиблого места инертного родственника, разбитого к шестидесяти годам ревматизмом.

«Как знать, – размышлял Борис Францевич, прогуливаясь с цветами в зале прибытия, – возможно, и Карл со временем уедет в Германию. И молодых с собой заберет. Здесь ему делать нечего. У нас ревматика не вылечат, скорее залечат».

Эльза оказалась неприметной маленькой девушкой, застенчивой и немногословной. В фойе аэропорта испуганно озиралась по сторонам, разглядывая сувенирные киоски и пестрые вывески. На парковке изучала рекламные щиты. Будь Борис Францевич моложе лет на тридцать, на такую он бы внимания не обратил: обычное бледное лицо, испещренное розовыми угрями, глаза грустные, взгляд внимательный, но какой-то потерянный, крупный рот, сутулая, волосы небрежно стянуты в пучок на затылке. Одета неряшливо.