История диалога была очищена. Сейчас все, что у меня было – воспоминания тех дней, когда мы неслись навстречу своему счастью, не боясь налететь на случайную стену, находящуюся впереди.

Мою мать звали Натали, и она меня истязала.

Грубые черты лица, широкие плечи, волосы цвета влажного песка, прокуренный голос, отдающий хрипотцой и хорошо подвешенный язык. У неё был взрывной характер, любовь к мужчинам на грани помешательства и полнейшее отсутствие материнства. Я запомнила ее узкие чёрные джинсы, изумрудную блузку из чистого атласа с росинками стеклянных пуговичек на ней, то, как умело она ходила на высоких каблуках, привлекая взгляды мужчин, и как один ее взгляд заставлял кровь в венах стыть.

Она работала главным бухгалтером в какой-то ведущей фирме по разливу и производств лучшего алкоголя. У неё были громкие связи и целое море неприязни ко мне. Я не помню название фирмы, но точно знаю, что именно с неё началось ее пристрастие к алкоголю. Она много пила, страдала от одиночества и, чем старше я становилась, тем жёстче становились черты ее лица, отчего курносый нос больше не привлекал мое внимание столь сильно.

Я была лишена материнской любви, отцовской – тем паче. Вместо поцелуев и тепла родных рук я узнала лишь то, какими жесткими и сильными они могут быть в порыве ярости.

Колотили меня за любую оплошность, даже детские шалости выходили боком в виде синяков и следов от тонких, но болезненно жарящих веток осины.

В шесть лет я ощущала гордость, идя в свой первый класс, крепко сжимая её руку и чувствуя себя защищённой. В восемь я ждала её с работы, мои руки были в краске – я каждый день рисовала её под чутким присмотром бабушки, чтобы, дождавшись, вручить этот неудачный портрет. На тот момент (всегда) я старалась не замечать, что ей было не до этого, как и не до меня тоже. Её безразличие часто душило сильнее, чем её руки, когда она злилась. Когда мне исполнилось пятнадцать, единственное, чего я стала бояться – стать похожей на неё. Именно поэтому я никогда не смогу простить тебя за это. Неосторожность порой оборачивается ножевым ранением, а ты продолжаешь прокручивать рукоять, стараясь воткнуть её глубже.

– Боже! Сколько можно, Алиса?! Я попросил тебя всего вечер. Один чертов вечер спокойствия! Жалкие пять часов позволить мне дышать спокойно! Неужели это не доходит до тебя?! В кого ты превратилась?!

Ты кричал. Так, что охрип. А ещё изменял мне. И я это знала.

В последнее время твоя ярость могла вспыхнуть на самом неожиданном месте. Неделю назад, например, потому что я поменяла стулья на нашей кухне местами – твой теперь стоял иначе, и это взбесило тебя. Со временем я перестала понимать, что я делаю не так, ты же заставил меня поверить, дав простой, но вместительный ответ, заключающийся всего в одном слове: «всё».

– Успокойся, Ноябрь. Ладно? Ничего страшного не произошло. Я просто спросила, понимаешь? – мой голос дрожал, и я ненавидела себя за это. Ощущала слабость и беспомощность, как тогда, когда она смотрела на меня так же, как ты сейчас, – с примесью недовольства, отвращения и желания укусить больнее.

– Ты никогда ничего не делаешь. Только все больше начинаешь походить на свою мать. Такая же. Со своими неадекватными приступами. Видимо, я ошибался.

Я не стала спрашивать, в чем ты ошибался. Да и сейчас это уже было не так важно. Потому что на тот момент все это было одним большим недоразумением.

Все чаще и все острее я стала понимать, что, скорее всего, полноценное счастье и тепло я ощущала лишь в бабушкином старом доме, который заменил мне собственный. Там всегда было светло, уютно и пахло ее свежей выпечкой, табаком, который нескончаемо курил дед и его парфюмом.

Я любила сидеть на бабушкиных коленях, пока она заплетает мои тёмные волосы в косу. Она всегда говорила, что я красивая, и я ей верила. Больше, чем кому-либо другому в этом мире. Сейчас я понимаю, что она единственная, кому стоило верить.

Помню наш аккуратный домик – выкрашенный в персиковый цвет, крыша с красным ободком и деревянные оконные рамы тёмно-зеленого цвета – краска трескалась под воздействием солнца и летних дождей, бралась пузырьками и надувалась, а мне нравилось драть её пальцами. Твердые пластинки попадали под ногти, иногда больно жалили, но, когда я нервничала, меня можно было отыскать лишь в одном месте – возле самого дальнего окна, в тени ореха, что раскидывал свои кривые ветви и бросал глумливые тени на выбеленные стены дома.

Бабушка любила печь яблочный пирог – мягкий и воздушный, сладкий, с легкой кислинкой, вынуждающий млеть от неповторимого фейерверка вкусов, сливающихся воедино и радующих каждый вкусовой рецептор. Пекла она его в сковороде, зажаренной и потемневшей, которая верно служила ей с временем молодости. Пирог вкусно паровал, а мне не хотелось ждать, маясь и представляя, какой он на вкус (я всегда это знала, просто все, о чем я могла думать на тот момент, это как вгрызться в его мягкость зубами, чувствуя, как зажаренная корочка приятно хрустит на зубах, а яблоки, мягкие, карамелизированные, превратившиеся в сладкую кашицу, тают на языке, обжигая его, но даже это боль из детства казалось нипочем, если сравнивать её с той, которую преподносит нам взрослая жизнь. Далеко не на блюдечке с голубой каёмочкой, как заботливая рука бабушки, а швыряя к ногам и лишая выбора. Можно избежать жизнь, но боли в ней – никогда.

С беззаботного детства, когда я ощущала себя в безопасности, прошло слишком много времени, а я так и не научилась печь яблочный пирог: тесто получалось неживое, бездыханное, оно не говорило со мной через прикосновения, не «пищало» под натиском моих пальцев, я не чувствовала с ним взаимосвязь, какую чувствовала она; яблоки не имели привкус варенья, не карамелизировались и даже обжигали иначе. Приходилось стыдливо уничтожать «улики» до твоего возвращения с работой, чувствуя себя разочарованно и тоскливо.

Я сижу у моря, на том самом месте, которое было нашим. Стамбул постепенно начинает просыпаться – его басистый голос доносится отовсюду. Среди тринадцати миллионов человек, из которых состоит население одного из крупнейших и колоритных городов, наверное, я одна чувствую себя настолько одинокой. Тогда, когда мы жили в пятидесяти шагах от моря, все было иначе.

Знаешь, теперь я понимаю, почему ты однажды переехал в этот город, покидая постоянно холодный и дождливый Питер, а следом и меня поманив за собой: здесь жизнь бурлит особыми красками, о существовании которых я даже не догадывалась, – их нет в общей палитре, их невозможно воссоздать, потому что единственное место, где они существуют, это твое нескончаемое воображение.

Здесь люди безбрежно добрые и солнечные – без них все было бы иначе. Впервые, просыпаясь в той квартирке, которая тебе показалась бы слишком душной и тесной, от чужого шума под окном, звонкого голоса девушки с первого этажа или же детского смеха, я не испытывала привычного раздражения.

Ты был прав – Стамбул лечит. Он исцеляет, оставляя часть себя в твоей душе. Почему я раньше не замечала этого, Ноябрь? Виной тому было безграничное счастье или моя пелена перед глазами? Ведь все, что я видела, это ты: в моих мыслях, чувствах, снах, в присутствии и аромате пахлавы, которая приятно липла к зубам, после которой хотелось постоянно облизывать губы и пить крепкий чай на несколько чашек больше – во всем этом был ты.

Я вновь вернулась туда, откуда год назад бежала, сломя голову, не оборачиваясь, но разрываясь между желанием вычеркнуть все из своей память или же покрепче ухватить за каждое из них и как можно лучше запомнить. Вернуться, чтобы исцелиться, прожить это снова и оставить здесь, на берегу, навсегда, – это безумие или самое большое вознаграждение за все те страдания, которые однажды уготовила мне судьба? Тогда почему ничуть не легче?

Море сегодня тихое – после ночного шторма оно предпочитает лениво гнать низкие волны к берегу, больше напоминающие незримое колыхание, словно кто-то невидимый, склонившись над соленой гладью воды, дышал на неё, вынуждая содрогаться.