Тюлевые занавески поднимались на сквозняке, задевая портфели, парты, стулья, тетрадки. Розовая тетрадь раскрылась на ветру, тускнеющее октябрьское солнце освещало бесформенные кляксы, размашистый почерк, наклоненный вправо, и много, очень много красной пасты. Со звонком все дети были вытолкнуты в коридор, чтобы не простудились. Недовольные одиннадцатилетки, оставившие в классе свои игрушки, вещицы для розыгрышей и фокусов, надували губы, ворчали. Из каждого угла, от каждой компашки доносилось недовольное, почти ненавидящее: «Пузыриха».

Окно было открыто настежь. Учительский стол стоял впритык к подоконнику. Любовь Григорьевна могла видеть все, что происходило в школьном дворе. Первоклассники бесились, плюхались с разбега в сухие листья. «Скоро придет Вадим Петрович и прогонит их», – подумала без интереса Любочка.

Она громко вздохнула, зная, что никто ее не услышит. И выпустила целую стаю маленьких, радужно переливающихся мыльных пузырей. Ветер подхватил их и унес куда-то ввысь, к облакам. Любочка улыбнулась. Выпустила еще. На этот раз пузыриков было меньше. Мыло кончалось. Четвертая баночка за месяц. Шестая за четверть. «Тяжелый будет год», – снова вздохнула Любочка.

Она знала и о своем прозвище среди детей (впрочем, и коллеги за глаза называли ее так), и о том, что ученики ее недолюбливали (впрочем, и она их недолюбливала).

Любочка мечтала учить детей заинтересованных, жаждущих знаний. Возможно, она надеялась встретить свое подобие, помочь выявить скрытые таланты неуверенной в себе, но умной и прилежной девочке. Отработав первый год, Любовь Григорьевна поняла, что большинству учеников (особенно в возрасте от одиннадцати до тринадцати лет, Боже, самый ужасный возраст) совсем неинтересна литература, и все же она ждала чего-то. Второй год работы окончательно спустил ее с небес на землю. Она надеялась, что ученики будут стараться, ну хоть немного, ради оценок. Но и этого не дождалась. Дети чуяли слабость и сердобольность, словно дикие звери – кровь сдыхающего животного. За три года Любочка поставила всего четыре двойки, три из которых исправила на следующий же день, выслушав слишком уж жалостливые, неправдоподобные, выдуманные на ходу рассказы о больных бабушках, дедушках или собаках.

Четвертый год Любочка встречала в глубокой меланхолии. Она истосковалась по любви, радости, веселью. Любовь никто не любил. Лет в семнадцать ее смешили эти слова. «Любовь никто не любил» или «Любовь не знала любви». Лет в двадцать перестала смеяться.

Из коридора доносились звериные вопли, дикий хохот, топот, хлопанье дверей, безжалостные удары по дереву. От мысли, что меньше, чем через десять минут, это стадо разрушит тишину, хотелось забиться в угол, придвинуть стол, укрыться за ним и закричать: «Я в домике!»

«А на что я, собственно, надеялась?» – не уставала спрашивать себя Любочка.

Радовало, что осталось всего два урока. Один у пятого класса, второй – у шестого. Хуже детей могли быть только подростки. Напыщенные, уверенные в себе, искрящиеся надеждами на счастливое будущее. Жизненная энергия бьет из молодых тел, горящий глаз, словно из фонтана. «Постыдились бы!» – всплывала порой кряхтящая мысль. Иногда так и хочется встать посреди класса, сжать складки жира на боках и сказать: «ЭТО вас ждет!»; показать зарождающиеся морщинки и сказать: «ЭТО вас ждет!»; вырвать, как Данте, сердце из груди, но не горящее, а давно потухшее, посеревшее, стонущее, и сказать: «ЭТО вас ждет!»

Любочка давно мечтала о таком выступлении, она запланировала его на последний рабочий день, перед выходом на пенсию. Тогда она повеселится! Да. Жаль только, что нынешние ученики не услышат ее слов, они будут уже взрослыми. А им она хотела сказать многое! Особенно Машеньке Кираевой. Самой красивой девочке. Новой Венере Боттичелли, другого не скажешь. Всегда с такой румяной, чистой кожей, прямо-таки источающей яркие лучи красоты и молодости. Любочка ее ненавидела. Ее нежнейший голос, ее симметричное стройное тело. Машенька Кираева знала, что она – красавица. Знала и не стеснялась демонстрировать это. Она не носила нижнее белье под блузой. Никогда не красилась. Никогда не завивала волосы, ведь они и без бигудей лежали крупными рыжими локонами. Любочка любила представлять будущее ученицы таким: ранняя беременность, алкоголизм мужа, вторя беременность, финансовые трудности, долги, третья беременность. Да, она ее ненавидела.

Любочка и в молодости не любила людей, подростков, активистов и талантов. С детства она смотрела с завистью на других детей, повзрослев – на других взрослых. Она всегда находила повод для зависти и никогда для гордости.

«Так всегда было и всегда будет, – думала Любочка. – Ты смотришь, как окружающие живут, исполняют свои мечты, делают что-то значащее. И осознаешь, что ты – чужой на празднике жизни. Думаешь: "Ну ничего, скоро все образуется, скоро все начнется! ̎ Но ничего не начинается. Ты продолжаешь ждать со смирением: ̎Вот-вот, ну сейчас вот! Сейчас все будет, сейчас! Нет? Ну, наверное, завтра, да, завтра. Главное – дожить до завтра, и завтра все случится! ̎ Но и завтра ничего не происходит. Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра. Годы проходят, но так ничего не происходит, не меняется. Ты стареешь и умираешь. И самое страшное – это не сама концепция старения, постепенного увядания и приближения смерти; хуже всего – нарастающая с каждым годом меланхолия. Безразличие. Потеря надежды. И мысль: зачем вообще все это было и есть? Зачем?»

Любочка вздохнула, выпустила пузыри. Они, собравшись ройкой, словно воины древности, переходящие ущелье, преодолели оконную раму, разлетелись в разные стороны, пока холодный поток ветра не смел их куда-то далеко, на восток.

«Должно быть, это справедливо, – думала Любочка. – Мама всегда говорила, что Бог не дает всего. Никогда. Если человек красив, то он глуп. Если богат, то несчастен в любви. Если имеет все, то он болен. У человеческого счастья есть лимит. У меня было счастливое детство, любящие родители. За всю жизнь я не сломала ни одной косточки. Я умна – ну, относительно. Всегда хорошо училась. На жизненном пути мне встречались добрые люди. Меня не сбивала машина. У меня есть квартира, питомец, хобби, какая-никакая работа, заработок. Лимит исчерпан. В него не влезли ни красота, ни любовь, ни здоровье».

За окном шуршали листья. Вадим Петрович разогнал малышей, одному даже дал подзатыльник. Теперь старый дворник, ворча и ругаясь в усы, вновь собирал непокорные листья.

«Как же я хочу домой», – вырвалось у меланхоличной учительницы. Вырвалось не как причитание, не как крик. Это был стон. «Как же я хочу домой», – эти слова стали мантрой. Любочка повторяла и повторяла их, надеясь ускорить ход времени. Защитный механизм от стрессов, коварно подстерегающих за каждым углом этого коварного угловатого реального мира. Раньше дома ее ждала мама, женщина по темпераменту сложная, но добрая, любящая; к ужину возвращался отец с работы; вкусная еда, тепло, безопасность, забота. Сейчас в малюсенькой квартирке, которую Любочка снимала третий год, ее ждал малюсенький золотистый шпиц Буба.

– Любовь Григорьевна, можно войти? – спросил писклявый чавкающий голосок.

Запахло сыром.

– Заходи, Денис, – разрешила Любовь Григорьевна.

За лето Дениска вытянулся, но все равно остался самым худеньким и низеньким мальчиком в классе.

– Ты опять ешь сыр? – спросила без удивления Любовь Григорьевна.

Мама Дениски работала в сырной лавке и, не всегда получая плату за верную службу у кассового аппарата, брала продукты домой.

– Да, мама положила, – мальчик любовно посмотрел на сыр, откусил немного, зачавкал. – Хотите?

Немытые ручки протянули к лицу чистоплотной брезгливой учительницы кусок сыра, завернутый в беспомощную салфетку, весь в отпечатках пальцев – маленьких ямочках с глубокими темными ободками от ногтей.