Вот как это сформулировал российский общественно-политический деятель, белорус по происхождению Иван Солоневич: «Я – стопроцентный белорус. Так сказать, «изменник родине» по самостийному определению. Наших собственных белорусских самостийников я знаю как облупленных. Вся эта самостийность не есть ни убеждение, ни любовь к родному краю – это есть несколько особый комплекс неполноценности: довольно большие вожделения и весьма малая потенция – на рубль амбиции и на грош амуниции. Какой-нибудь Янко Купала, так сказать белорусский Пушкин, в масштабах большой культуры не был бы известен вовсе никому. Тарас Шевченко – калибром чуть-чуть побольше Янки Купалы, понимал, вероятно, и сам, что до Гоголя ему никак не дорасти. Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме. Или – третьим в деревне, чем десятым в Риме.

Первая решающая черта всякой самостийности есть ее вопиющая бездарность. Если бы Гоголь писал по-украински, он так и не поднялся бы выше уровня какого-нибудь Винниченки. Если бы Бернард Шоу писал бы на своем ирландском диалекте – его бы никто в мире не знал. Если бы Ллойд Джордж говорил только на своем кельтском наречии – он остался бы, вероятно, чем-то вроде волостного писаря. Большому кораблю нужно большое плавание, а для большого плавания нужен соответствующий простор. Всякий талант будет рваться к простору, а не к тесноте. Всякая бездарность будет стремиться отгородить свою щель. И с ненавистью смотреть на всякий простор» [16].

Возможно, Солоневич излишне резко оценил литературные дарования Янки Купалы и его соратников, однако то, что мотив «лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме» был весьма привлекателен для многих литераторов «средней руки», представляется вполне правдоподобным.

Таким образом, возникновение белорусского и украинского движений в Новое время было обусловлено рядом причин. Это и «возмущающее» воздействие со стороны Польши, стремившейся сохранить Западную Русь в зоне своего геополитического влияния, и неразрешенность «крестьянского вопроса», региональным проявлением которого был в том числе белорусско-украинский сепаратизм, и, наконец, субъективные причины психологического свойства, побуждавшие отдельных региональных деятелей (прежде всего, литераторов «средней руки») противопоставлять себя как империи, так и большой русской культуре в целом.

Следует отметить, что само по себе наличие автономистских и сепаратистских тенденций, а также напряженность в отношениях между центром и регионами – явления вполне нормальные и закономерные для такого крупного и внутренне разнообразного государства, как Россия. Белорусский и украинский сепаратизмы в этом отношении не были уникальны и стояли в одном ряду с другими русскими региональными сепаратизмами, заявившими о себе к началу ХХ века – сибирским областничеством или сепаратизмом донского казачества, который убедительно описал в своем выдающемся романе «Тихий Дон» Михаил Шолохов.

Украинский и белорусский сепаратизмы отличались от двух последних лишь тем, что заявили о себе гораздо громче в связи со специфическим положением Западной Руси на геополитическом и цивилизационном пограничье. «Возмущающее» воздействие со стороны внешних сил – не только Польши, но также Австрии и Германии – оспаривавших геополитическое лидерство России на этой территории, было важным фактором, подливавшим масло в огонь местных сепаратизмов. Это придавало им большую значимость и заметность в сравнении с аналогичными по своей сути сибирским или донским сепаратизмами, подобной «подпитки» не имевшими.

Таким образом, белорусский и украинский национализм можно рассматривать как «обычные» русские региональные сепаратизмы, получившие в силу стечения исторических обстоятельств гипертрофированное развитие.

Но даже несмотря на эту гипертрофию они, очевидно, не обладали должным конкурентным потенциалом, чтобы на равных бросить вызов большой русской культуре. В том числе по причине того, что «игры в национализм» нередко становились уделом посредственностей, неспособных реализоваться в масштабах русской Большой культуры.

Если бы сбылось известное пророчество Петра Столыпина о 20 годах покоя для России, белорусский и украинский сепаратизм, скорее всего, остались бы на уровне безобидных региональных движений, вполне характерных для крупной внутренне неоднородной страны. Однако 20 лет покоя, которые стали бы залогом успешного, мирного и эволюционного развития, Россия не получила. Ввязывание страны в Первую мировую войну обострило все внутренние конфликты и противоречия, что привело к скатыванию в катастрофу революции. Революционные потрясения привели к кардинальной смене политико-идеологического фона в России, что непосредственно отразилось и на решении национального вопроса в Западной Руси.

В результате Февральской революции к власти в Петрограде приходит фрондерская интеллигенция левых взглядов, видевшая в царской России «тюрьму народов» и мечтавшая о ее переустройстве в федерацию национальных республик. Благодаря этому обстоятельству украинские и белорусские националисты получили неожиданную поддержку из Центра в лице нового революционного правительства.

Кроме того, революционеров и националистов объединял общий страх возможной контрреволюции, что делало политический союз между ними еще более прочным и закономерным.

Поэтому власть на «национальных окраинах» России после Февральской революции быстро переходит в руки местных националистических деятелей. И если белорусское движение так толком и не смогло воспользоваться предоставленным ему революцией шансом, заявив о «государственном самоопределении» Белоруссии только в 1918 году, уже в условиях немецкой оккупации, то более сильное и организованное украинское движение, к тому же, имевшее мощный плацдарм в австрийской Галиции, развернуло кипучую политическую активность уже в 1917-м.

Февральская революция, существенно усилив позиции украинских и белорусских националистов, вместе с тем, не означала окончательной победы отстаиваемых ими национальных проектов над общерусской идеей. Как представляется, полная суверенизация Украины и Белоруссии в этот период была маловероятна. Националисты, воспользовавшись благоприятной конъюнктурой и получив определенные властные полномочия, вместе с тем, по-прежнему не пользовались массовой и безоговорочной поддержкой.

Если предположить, что Временному правительству удалось бы взять под контроль ситуацию в стране, созвать Учредительное собрание, Украина и Белоруссия, скорее всего, получили бы ту или иную форму автономии в составе новой демократической России. Однако в случае создания стабильной демократической системы здесь сохранялась бы значительная прослойка общерусски ориентированной интеллигенции, которая не позволила бы националистам осуществить программу тотальной украинизации и белорусизации. Соответственно, общерусский дискурс по-прежнему присутствовал бы в поле публичной политики и общественного сознания, а общерусская культура своим «гравитационным полем» гасила бы попытки националистической сепарации.

Реализация националистических чаяний требовала максимально возможного устранения «гравитационного поля» общерусской культуры и создания тепличных условий для нежизнеспособных в естественной конкуренции белорусского и украинского проектов.

Такие условия могли быть созданы только насильственным путем в случае полного государственного коллапса России и установления над Белоруссией и Украиной жесткого контроля авторитарной внешней силы, способной изолировать их от русского влияния.

Очевидно, именно на такой сценарий рассчитывали белорусские и украинские деятели, посылая верноподданнические депеши немецкому кайзеру; этот же расчет лежал в основе националистического коллаборационизма во время второй мировой войны.

Однако в реальности случилось иначе.

Силой, обеспечившей националистам тепличные условия, стало не иностранное государство, а российская партия большевиков.