Постепенная реабилитация многих символов, традиций и обычаев дореволюционной России, а также знаковых персонажей российской истории (Суворов, Кутузов, Петр I) начинается в 1930-е годы и достигает своего пика в период Великой Отечественной войны, само название которой напрямую указывает на преемственность советской освободительной эпопеи событиям 1812 года, знаменовавшим собой воинский триумф Российской империи.

В послевоенную эпоху державническая идеология, основанная на памяти о войне, фактически заменяет собой утопическую коммунистическую идею, вера в которую слабеет год от года.

Все эти идеологические изменения отразились и на национальной политике в отношении восточных славян, в совокупности составлявших около 80% жителей СССР.

С определенными оговорками можно говорить о том, что в послевоенном СССР произошел частичный возврат к общерусской доктрине, рассматривавшей восточнославянское население как основной оплот государства.

Формируется доктрина «трех братских народов», связанных общими этнокультурными корнями и внесшими свой ключевой вклад в советское государственное строительство. Свою лепту в концепцию «восточнославянского братства» внесла и мифология Великой Отечественной войны: основной кадровый резерв Советской Армии составляли именно восточные славяне, основной театр военных действий и «культовые» места боевой славы были также связаны прежде всего с тремя восточнославянскими республиками.

Сворачивание политики «коренизации» значительно ослабило искусственную поддержку националистических проектов в Белоруссии и на Украине. Благодаря этому поборники национализма во многом утратили возможность сопротивляться естественной «гравитации» русскоязычной культуры.

Интенсивная индустриализация и урбанизация, формирование единого народно-хозяйственного комплекса СССР, в рамках которого основным средством коммуникации был русский язык – все это способствовало массовому овладению белорусами и украинцами русским литературным языком. Учитывая прозрачность и размытость языковых границ, обусловленную близостью восточнославянских наречий, переход с сельского разговорного белорусского или украинского языка на русский литературный проходил безболезненно и незаметно.

Это является очередным свидетельством в пользу общерусской лингвистической доктрины, рассматривающей восточнославянские наречия и говоры как элементы единого языкового пространства.

В пользу этого говорит и возникновение таких явлений, как трасянка и суржик: разговорных просторечий, возникших в результате смешения русского и, соответственно, белорусского и украинского языков. Сама возможность такого смешения является наглядным доказательством отсутствия выраженной границы между этими языками.

Белорусский и украинский языки, само существование которых поддерживалось замкнутостью и изолированностью сельского образа жизни, стремительно утрачивали почву в условиях урбанистической цивилизации, жившей в ритме Большого культурного пространства. Эту печальную для себя ситуацию вынуждены были признавать и поборники «национальной идеи».

Вот что, в частности, писал «корифей» белорусской литературы Василь Быков о судьбе белорусского языка: «Будучи рожденным на сельских, лесных просторах, многие столетия выражавший душу и дух белорусского крестьянства, этот язык плохо адаптируется к новым, далеко не крестьянским условиям. Великолепно приспособленный к сельской природе, крестьянскому быту, он оказался чужим среди каменных громадин города, в бензиновом чаду урбанизированного общества» [цит. по 20, с.70].

Таким образом, в СССР происходила фактическая национальная интеграция восточных славян по общерусской модели.

Однако процесс этот шел во многом спонтанно, «самотеком», не будучи концептуально осмысленным, осознанным и признанным, что не позволило ему обрести логически завершенной формы. Несмотря на отказ от «коренизации» (то есть поддержки национализма в союзных республиках) в ее радикальных формах, советская власть так никогда окончательно и не отошла от «ленинской национальной политики», неотъемлемой частью которой и была эта самая «коренизация».

В отношении Белоруссии и Украины советская национальная политика пыталась сочетать две, по сути, несочетаемые вещи. С одной стороны, способствовать этнополитической консолидации восточных славян. С другой стороны, оберегать «национальную самобытность» белорусов и украинцев, понимаемую во вполне националистическом духе. По сути, это была попытка «скрестить» общерусскую идею с белорусским и украинским национализмом.

Так, идея «трех братских народов» несла в себе националистическое представление о русских, белорусах и украинцах как о трех отдельных этносах.

Понятие «русский», исконно бывшее общим, собирательным для всех восточных славян, сужается до обозначения только одной из этнических групп, в дореволюционной традиции известной как «великороссы». Называть белорусов и украинцев русскими отныне считается предосудительным и оскорбляющим их национальные чувства. Каждому из трех народов предписывалось иметь самостоятельную национальную культуру на основе «своего» языка. В то же время, все три народа объявлялись «братскими», т.е. стремящимися к политическому единству в рамках общего государства, «братство» обосновывалось во вполне общерусском духе апелляцией к Киевской Руси как общей исторической колыбели.

Результатом этой политики была продолжавшаяся на протяжении всего советского периода поддержка деятелей националистической ориентации, которые воспринимались как носители «братских» культурных традиций и в силу этого получали полное доминирование в сфере культуры.

Между тем, под маской творческих союзов «братских» писателей, театральных деятелей, художников и т.п. продолжала развиваться все та же националистическая, антирусская по своей природе традиция. Наиболее красноречиво она себя проявила в годы перестройки, когда ведущие белорусские писатели (В. Быков, А. Адамович, Р. Бородулин, Г. Буравкин и пр.), еще вчера клявшиеся в верности идеалам коммунизма, оказались в рядах Белорусского народного фронта – одиозной националистической организации, антисоветизм которой органически переплетался с русофобией.

Таким образом, возникал разрыв между объективно протекавшей интеграцией восточных славян на общерусской национальной основе и декларируемой государством национальной обособленностью, пусть и «братских», белорусского, русского и украинского народов. В результате происходила изоляция, геттоизация националистической гуманитарной интеллигенции, которая фактически оккупировала культурно-просветительскую инфраструктуру Белоруссии и Украины, однако совершенно не была востребована основной массой населения, ориентированной на пространство русскоязычной культуры.

Это способствовало усугублению фобий и комплексов, агрессии и ксенофобии в среде националистов: они винили Россию в ассимиляции и русификации белорусов и украинцев и одновременно видели себя в качестве этаких национальных «мессий», призванных возродить якобы погибающие нации.

В то же время, самосознание русскоязычного большинства оставалось размытым и неопределенным, поскольку открытое манифестирование русскости в Белоруссии и на Украине оставалось фактически под запретом.

Этнополитическая ситуация в восточнославянском регионе не может быть описана через аналогию с испано-португальской или немецко-нидерландской ситуацией, где происходило разделение связного этноязыкового сообщества между конкурентными и примерно равнозначными политическими центрами. Распад Древней Руси также привел к выделению двух новых геополитических пространств – Восточной и Западной Руси, однако взаимоотношения между этими двумя пространствами носили характер, принципиально отличный от испано-португальской или немецко-нидерландской ситуации.

Восточная Русь выдвинула новый политический и духовный центр – Москву. Этот центр начал претендовать на роль новой общерусской столицы вместо Киева. Со своей стороны, Западная Русь не смогла выработать устойчивых государственных и культурных форм, альтернативных восточнорусским, и, в конечном счете, оказалась в поле цивилизационного притяжения Москвы. Таким образом, можно говорить не о распаде Древней Руси на новые обособленные этнополитические образования, а о ее геополитическом переформатировании: место древней, первой столицы, Матери городов русских Киева занял новый политический и духовный центр – Москва.