Я уже несколько раз ломал грифель и начинал точить его по новой, лишь машинально поглядывая на него и стряхивая стружку. Понемногу я начал приходить в себя как после сладкого сна. Проснувшись окончательно, я поругал себя за глупости, пусть и такие приятные, но все же глупости. Тут дело такое, что надо быть в своем уме. Не время для пустых фантазий. Пора было начинать. Итак…

Я сосредоточился на том, что хотел бы сказать в своем первом в жизни стихотворении… Возможно, в будущем его будут разбирать историки. Так что к этому надо бы отнестись чрезвычайно серьезно. Я облизал кончик карандаша, разгладил и без того ровный лист бумаги и принялся писать. Я писал, провалившись куда-то, где нет ничего материального, где нет времени, нет планет, нет звезд, но есть лишь слова, лишь мысль; лишь одна, что проходила нитью сквозь бесконечность ничего. И из этого ничего создавалось что-то. И я был этим творцом, не осознавая того, и даже не помышляя об этом. В тот момент я был зачислен в ряды Земных Творцов.

Закончив и тем самым вернувшись обратно за свой рабочий стол, я поднял перед собой свеженаписанное стихотворение и взглянул на него сквозь лучи пробивавшегося через белые занавески солнца. Чувство завершенности захлестнуло меня. Я больше не думал про издателей или Хема. Я думал только об одном. Еще. Мне хотелось писать еще. Сердце билось как бешенное, руки дрожали – еще! Я создал образ, создал образ чего-то важного… Чего-то, что имело место быть. Я вдруг понял, что мне так о многом хочется сказать. Но я сдержал себя. Я решил спрятать стихотворение в стол и взглянуть на него через несколько дней. Пусть пока полежит, потомится. А неделю спустя я оценю его заново. Я где-то читал, что так и надо поступать. Ну и отлично, оно все равно никуда не денется. Было бы неплохо переписать его, и сохранить копию на всякий случай… Нет, глупости, но все же? … Нет, оставим это. Когда, когда мне открыть ящик? Что у нас сегодня? Понедельник. Значит, в следующий понедельник я открою ящик стола и оценю то, что написал, создал из ничего, это. То, что сейчас в моих руках, и то, чего больше не сыскать ни в одной точке планеты. Симбиоз материального и мысли.

Значит, в понедельник.

Тогда-то я и открою, а потом напишу еще. И еще. И буду писать по стихотворению в неделю.

Я отсчитывал дни, часы и минуты до этого злосчастного следующего понедельника. Но он, как назло, пришел ровно в назначенный срок и ни днем, ни минутой раньше.

Я медленно выдвинул ящик рабочего стола. К тому времени я не помнил ни строчки из написанного. Хорошо, что я все же сделал копию и сохранил ее в шкафу на верхней полке. Если бы что-нибудь случилось с оригиналом, вся описанная история канула бы в лету. Я достал аккуратно сложенный лист, расправил его и принялся сосредоточенно читать. Через минуту меня разразило смехом. Это был ужас. Черт, это был настоящий провал. Не вышло из меня Моцарта. Определенно нет. Но, что главное, я увидел свои ошибки, и это помогло мне понять, что не все еще потеряно. И пусть я не был гением от природы, писателем я все же мог стать. Эта мысль почему-то сразу пришла мне в голову, и я принял ее с легкостью. Будто где-то внутри я был готов к такому повороту и всю неделю бессознательно настраивал себя на долгие годы самообучения. Я скомкал лист и выбросил его в ведро. Историки обойдутся. Подготовим им что-нибудь поинтереснее. Я достал новый лист бумаги и в новый понедельник принялся писать новое стихотворение. И так теперь будет каждый понедельник каждой новой недели.

Отложив карандаш, я откинулся на спинку стула и задумался. На меня нашло все то же чувство завершенности. Перечитывая написанное, я не мог понять, откуда все это? Да, час назад я понимал это, но сейчас – нет. Будто сейчас перед этим исписанным листом сидит совершенно другой человек. Все это время он писал, как одержимый, вылавливая слова откуда-то изнутри. Он ходил от стены к стене, и когда эти слова застревали, он все же выдирал их силой и переносил на бумагу. Он был кладоискателем слова, что с рождения было спрятано где-то в глубине его сознания. Мне хотелось взглянуть, увидеть перед собой того себя, который пишет. Он мне нравился. Да, я был им, несомненно. Но он был мной только тогда, когда я писал. Я так же разгладил лист, аккуратно сложил его пополам, убрал в тот же ящик рабочего стола и приготовился ждать. Копию же этого стихотворения я решил не делать. Вместо этого я стал больше читать поэзию и учиться. И только это мне было интересно. Я окончательно бросил бокс и спорт в целом. Меня это больше не интересовало, теперь моей страстью стало совершенно иное. Я только не мог понять, почему не решил писать раньше? Черт, я потратил столько времени впустую. День теперь казался прожитым зря, если я не записывал что-нибудь, что приходило мне на ум, и что я мог бы использовать в своих будущих произведениях.

В следующий понедельник я снова достал отложенное стихотворение и снова я смеялся как обезумевший.

Но уже меньше.

2

В доме нас жило четверо. Чаще, правда, трое. Со временем отец стал все больше пропадать в барах и приходил только под утро, переодеться перед работой. Маму, казалось, это волновало все меньше с каждым годом. Порой, пока она готовила на кухне, мы обсуждали, как ей вынести весь этот бардак. Из меня получался эдакий семейный психолог. В мои-то шестнадцать лет. Но, видимо, именно из-за моих малых лет я был по-настоящему искренен.

Выслушав ее, я обычно давал совет, к которому она, к моему удивлению, прислушивалась. Правда, лишь до определенного момента. Отец был более тонким психологом, поэтому все закручивалось снова. И снова слезы, и снова кухня, и снова алкоголь, и снова одиночество, и снова разговоры, и снова кивание головой, и снова поцелуи «такого молодого и такого проницательного», и снова она с ним. И снова, и снова, и снова.

Это продолжалось до тех самых пор, пока их самих это не утомило; вечная беготня, споры и ссоры, пока они не разошлись. К тому времени ни одного, ни другого не волновал разрыв. Они разошлись друзьями и оставались ими всегда. Как ни странно, вскоре после развода отец бросил пить. Он повторно женился и у них родился сын. Потом и дочь. Они были счастливы, и мы вместе с ними. Мы часто проводили праздники вместе. И пусть это выглядело странным для некоторых, нас же это вполне устраивало. Казалось, что так и должно быть. И никак иначе.

Иногда перед сном я вспоминал все те ночи, когда отец врывался с неразборчивыми криками в дом. Я забирал своего младшего брата из его комнаты, запирал дверь своей и включал записи Гленна Миллера3. Мы сидели на краю кровати, и я отстукивал мелодию по столу, прикидываясь самим Миллером. Это веселило моего младшего брата, и он смеялся, позабыв о том, что творится внизу, за всеми этими дверьми и стенами. Мое сердце сжималось в секунду тишины, когда одна песня переключалась на другую. Я боялся того, что доносилось до нас, боялся, что этот улыбчивый малыш рядом со мной впитает тот же страх, который, проникнув к нему под кожу, будет надрезать ее изнутри всю жизнь. Крики отца – просто нечеловеческий рык, хриплые звуки, они как обволакивающая тебя глина, которая, засохнув, образовывает кокон. И в нем ты перевоплощаешься, и требуется лишь момент, чтобы ты очнулся иным. Я отстукивал ритм и продолжал петь, но не мог перестать думать… Всего лишь рык, один единственный, он может сломить, и только килотонны Любви способны будут исцелить его в будущем. Поэтому надо было быть осторожным, и я упорно пытался не подпустить к его слуху ни малейшего децибела этой чертовой заразы.

То время рисовалось мне грязным пятном. А мне нужен был свет, нужна была свобода, простор. Мне требовалось вздохнуть. Меня с каждым днем все больше одолевало желание сделать прыжок и, оторвавшись от земли, взлететь. И приземлиться лишь тогда, когда я бы этого захотел. А не тогда, когда приходилось забирать его в разорванном пиджаке зимой с промерзшей лужайки и платить таксисту, потому что где-то там, в городе, его ограбили после очередной драки.